Лазарь Соколовский - Раннее позднее

Вчера, о смерти размышляя

Я думал о смерти Играя в сраженье,
апрель подготавливал переворот,
и поле, и лес погружались в скольженье 
то оттепель душ, то сердец гололед.

Зима умерла, но застывшее тело
снегами чернело еще кое-где,
сквозь листья, что осенью смерть одолела,
трава прорывалась по пояс в воде.

Среди похорон через все атрибуты
тоски, увязающей в небытии,
в лесу оживали иные маршруты,
где с боем разведку вели муравьи.

И с той, уходящею напрочь, навечно,
уже неживою, чужою молвой
прощались весенним своим бессердечьем
деревья, спешащие на водопой.

Я думал о смерти Апрель, как глашатай,
с двойными вестями спешил в города,
зима уходила за память куда-то
все дальше и дальше, почти навсегда.

Лишь разом, как требует всякий покойник,
вдруг стихло галдевшее хором птичье 
апрель, опершись на сырой подоконник,
минутой молчанья почтил и ее.

Не выходите из лесов,
не возвращайтесь от окраин,
здесь бескорыстней птичьи стаи
и ветры мелодичней слов.

Здесь хватит золота для всех,
здесь щедро льет осенний пламень 
березы уплывают вверх
шероховатыми стволами.

Здесь, погружаясь в листопад,
в стволов размерное круженье,
мы тоже  вечное движенье,
где гам и тишь, где взмыв и спад.

Не выходите из лесов,
не возвращайтесь от окраин 
здесь мы поем и здесь сгораем,
здесь эхо наших голосов.

В Лопасне налево, дубовым леском,
и через овраги по рыжим застрехам 
к грачиным баракам, к собравшейся в ком
деревне, где скажут, что помнится Чехов.

Молчановский вальс погружается в сад,
им вишня полна и крыжовенный кустик,
и дышится как-то, как здесь говорят,
лукавинкой чеховской, чеховской грустью.

А дом небольшой окружили поля
тяжелою, кислою, русскою глиной,
где сыплют свое серебро тополя
по вязким дорогам, где к воплям грачиным

привыкли давно, где нелегкой судьбой
кого удивишь. Так молчи, коль не спросят
Где небо, как чайка, плывет за тобой
до самой Оки да и замертво в осень
бросается

И, опустевшая, вдруг
застынет природа, как перед разладом,
и в высь безысходную двинется стук
того топора по вишневому саду!

И в ночь выплывает в пустой небосклон
все тот же по-жуковски месяц двугорбый,
и кажется, будто бы мир повторен
и в чеховской вере, и в чеховской скорби

О мой человек, о скупой адресат
палаты, не знаю которой по счету,
давай мы насадим такой же вот сад
и будем работать! И будем работать!

Я помню чудное мгновенье

Бич жандармов, бог студентов,

Желчь мужей, услада жен

Аллея Керн
А в Петербурге в зиму
едва знаком, средь светской голытьбы
ощупал взглядом и промчался мимо 
курчавый дьявол, баловень судьбы.

Прошло шесть лет
 Вы все такой же пылкий.
 Вы так же и красива, и строга.
 Вам надо быть серьезней.
 Чтобы в ссылке
мужьям придворным не дарить рога?

Аллея Керн
 Пойдемте, Аня, к дому, 
и локоть сжал, рвя слов гнилую нить.
 А что так, Саша?
 Принесет знакомых  уж вечер.
Не дадут договорить.
И думают
Она: «Мне здесь опасно
остаться долго Пусть, скажу  больна.»
Он: «Боже, боже! как она прекрасна!
Да жаль, что генеральская жена.»

Вслух:
 Тетушка все сердится немного?
 Да, кружится в хозяйственном чаду.
 Две дочери, еще бы
 Мне в дорогу
 Не раньше, чем
 Ах, Саша! я ж иду

Конец аллеи  вот уж дом, ступени
Что болтовня о тайнах звезд и лун:
 Мой бог! какие у тебя колени!
 Ах, встань! Какой же, право, ты шалун!

Едва взошли, как шаркает навстречу
Арина:  Ужинать? Прикажешь дать вина?
 Потом, поди Мой бог! какие плечи!
 Но, Саша, не спеши, ведь не война

 Мой ангел, очередность не в манере.
 А в чем?
 В избытке наших чувств и сил.
 Что ж прежде?
 Прежде нам служить Венере! 
шепнул и разом свечи загасил

Аллея Керн
Возвышенные звуки
пришли потом, когда он был один 
здесь губы жадные, блуждающие руки
 Мой бог!..
Как мог дожить он до седин,

когда кругом так беспросветно скучно,
и что другим полет его, размах
«Там, в 50, и тело непослушно,
а здесь такое тело  прямо ах!

Случится, что женюсь, заматерею
и, верно, успокоюсь как-нибудь:
дом, дети»
 Саша, назовут аллею
когда-нибудь  Мой бог! какая грудь!

«Хотя бы 37, никак не боле,
и славы не скопить на пьедестал»
Аллея Керн
«Тогда и с этой ролью
смирюсь» И шепот медленно стихал.

Одежды  прочь! И в пропасть, и в паденье,
всегда, как будто в самый первый раз!..
Уже потом:
 Грешим ведь
 Про запас 
сначала опыт, от него  творенье.

 А пишется?
 Когда я с музой дружен,
как вот сейчас, с лихвою.
 Не спугни.
Затем какой-то стол, какой-то ужин
 Не будет нагоняя от родни?

 Нет, но пора.
 Я провожу.
 Приличней
одной.
 Ах, деревенский этикет
 Молва не врет  ты вправду фантастичен!
 И о тебе узнает мир  не свет.

Коляска у крыльца.
 Прощай!
 Прекрасно
все было
 Да. Но больше не балуй!
 Ты знаешь, Аня, обещать опасно
 Ах, ты наглец
Последний поцелуй.
И вот ушла. Но в лунном обрамленье
еще он долго контур различал.
Уже шепталось «Чудное мгновенье»,
где умолчал
Ах, разве умолчал!

Вглядитесь  он опять живой и пылкий,
и блеск в глазах в ответ на милый смех,
вчитайтесь  снова встречи на развилках
и взгляд не сверху вниз, а снизу вверх.

Ах, разве умолчал! Опять свиданья,
речей нескромных тайный шепоток,
и руки! руки! (нет вам оправданья!),
и сердца бешеного спущенный поток!

И вновь взыграет страстью каждый мускул,
покуда не прошла еще пора,
и чувственность опять приняв за чувство,
пробьется плоть на кончике пера.

Аллея Керн
один в тоске в неволе
тебя за сладкий миг благодаря,
еще он будет корчиться от боли,
деля судьбу героев декабря.