Особенно усердствовал Чеснаускас. Он мстил за давний случай, когда Соколов поймал его на озере глубокой ночью, за кражей рыболовной снасти. Они сцепились в лодке литовца, потом вместе упали в воду, и тут Иван пожалел Витаса. Видя, что тот наглотался воды и начал тонуть, вытащил на берег, переломил через колено, осушил легкие. Приволок в Ошкиняй. Литовец две недели валялся в больнице, но выжил.
Ну, что с-сука, попался, наконец? торжествующе шипел Чеснаускас, наклоняясь к лицу Соколова. Сейчас я тебя накормлю рыбой вдосталь! Попрошу коменданта свозить тебя на Жеймяны, там кончить!
И бил, бил, бил по окровавленному лицу Ивана. До тех пор, пока на него не прикрикнул немец-конвоир.
Соколов не знал, что жена едва не угодила вслед за ним. Когда его уже увезли в комендатуру, литовцы, порыскав по деревне, вывели на окраину восемь женщин и четырех подростков. В том числе и Анну. Зареванные дочери побежали за ней вслед, но их отпугнули, пригрозив избить палками. Группу подвели к трем немецким солдатам.
Годны к работе на великую Германию! Разрешите проводить их на станцию? литовец смешно козырнул, приложив пятерню к уху.
Мы сами хмуро ответил самый старший из немцев. Вы проверьте местность вокруг озера.
Слушаюсь, господин ефрейтор!
И литовцы скрылись в зарослях возле воды. Группа медленно поплелась в сторону Швенчёниса. Спустя пять минут пожилой немец дал сигнал Анне остановиться. Когда они оказались в хвосте, внезапно толкнул её в плечо. Женщина от неожиданности споткнулась и упала в высокую пыльную траву вдоль дороги. Немец приложил палец к губам: «Тихо!»
Анна замерла.
Её спаситель сделал знак, означающий одно: «Назад, домой и тихо!»
Неизвестный немецкий ефрейтор, вернув жену Ивана Соколова к детям, спас трех девочек от неминуемой голодной смерти.
Спустя неделю немцы подали на станцию Швенченеляй пустой железнодорожный состав, забили первые три товарных вагона евреями и отловленными взрослыми мужиками, русскими. Вой людей заглушил прощальный гудок паровоза, увозившего несчастных в Германию, на каторгу. Состав медленно двигался по Литве, от станции к станции, постепенно наполняясь будущими узниками. Особенно тяжело было в первые два дня. Люди сидели, лежали, стояли в товарняке, как сельди в бочке, мучились от жажды, но конвоиры отгоняли от железнодорожного пути сердобольных женщин с ведрами, заполненными водой. На других станциях было полегче, в вагоны иногда залетали буханки хлеба, тут же раздираемые на части руками несчастных.
На четвертый день появились первые погибшие. Умерли трое маленьких детишек из евреев и две женщины. Смрадный запах внутри не выветривался ни на минуту, люди ходили под себя, лишь на редких остановках им разрешали туалет прямо у вагона.
Рядом с Иваном сидел седой старый еврей и беззвучно плакал, глядя на этот ужас. Его многочисленное семейство было раскидано по всему составу. Жена, дети, внуки, родственники. Они не успели собраться и убежать на восток, настолько стремительным был бросок вермахта в первые два дня войны. Еврея звали Семён Припис. Соколов помог ему забраться внутрь в Вильнюсе, когда увидел, что конвоир с винтовкой наперевес идет к грузному старику, который никак не может забросить ногу на дощатый пол вагона.
Всё, это конец это конец всё шептал еврей, и слезы катились по его морщинистым щекам.
Иван скрипнул зубами.
Не хорони себя раньше времени, папаша! глухо проговорил он, наклоняясь к соседу. Что-нибудь придумаем.
Что вы таки придумаете? всплеснул руками старик. Нас перестреляют как куропаток! Их доктрина давно известна уничтожить всех евреев и славян! Как права была моя Мася, что призывала нас еще в 39-м уехать к родственникам в Биробиджан! А теперь
И он горестно, безнадежно махнул рукой.
Не дрейфь, Сёма, всех не перестреляют, не перевешают! зло ответил Соколов. Веревок и патронов не хватит!
Проехали Варшаву.
Состав был уже забит битком, но немцы умудрялись запихивать в вагоны новые жертвы. Над пыльным перроном вокзала столицы Польши стоял неимоверный вой, люди внутри зажимали пальцами уши, чтобы не слышать этот рев отчаяния и скорби, прощания с надеждами, вопли страха перед неизбежной гибелью. Поляков почти не было среди новых узников, только евреи.
Иван сидел на полу возле двери вагона, согнув колени и прислонившись головой к деревянным доскам. Он старался отрешиться от происходящего, его мысли занимала только одна тема: «Бежать!» Еще в первый день он заметил, что доски пола, как раз там, где он сидел, расшатаны, и в некоторых местах между ними можно просунуть палец. Головки гвоздей, вонзенных в деревянные перекрытия, не были устрашающе мощными.