всё прощает и ведёт.
Жалуется:
Каждый день под капельницей:
по сто пятьдесят капель перед завтраком, обедом и ужином
Все мы из скрипки Анненского, из идиота Достоевского,
шинели Гоголя, из чудного мгновенья Пушкина
Где же мы?
Когда говорят: крепко любил, крепко стоял, не верю.
Верится, когда проще и крепче: люблю, стою.
Проснулся: хорошо, однако, когда кроме тебя есть ещё кто-то на земле.
Надо полностью изменять представление о времени:
жить не оставшимся, а тем, что было, есть и будет всегда.
Только стихи ни о чём.
Остальное чтения, публикации, споры только попытки заявить о себе.
Надо дописаться хотя бы до высоты Толстого,
чтобы сметь отрицать Шекспира.
Мы оставляем себе отчаянную возможность
продлеваться, пусть даже (туда пойду не я, другие) в аду.
Пишут: он сгубил себя.
Да ничем он себя не сгубил.
Если б сгубил, не сотворил бы.
Если б не сотворил, сгубил бы себя.
Страшно видеть, как видит женщина, как разрушается мужчина.
Что мы знаем о том, что мы знаем?
То же, что мы знаем о том, чего не знаем.
Свин потребляющий или человек отдающий? Мы выбрали второе.
Но отдавать, по сути своей, не можем. Остаётся сожаление.
Которое мы называем созиданием.
Когда жизнь и поэзия одно: боль и радость, и самоцель,
это Есенин, Мандельштам, Цветаева, Рубцов.
Пастернак и Бродский за синтаксисом всё же скрывают
самую потаённую часть себя.
У Кузнецова автор так растворён в стихах, что его уже и не слышишь.
Здесь не любят бедных, потому что здесь их нет.
Хорошо, что музыку нельзя перевести на украинский, и я слушаю
Чайковского на общечеловеческом.
«Борис Годунов». Это уже высота Неба, дальше не плюнешь.
В отличие от реального мира, мир стиха совершенный, полный,
идеально завершён, самодостаточен.
Вся загадка истинного произведения искусства в том, что последнее не имеет развития, вообще движения, какая-то живая окаменелость, почти ничто, имеющее страшную силу вовлечения в себя всего существа человеческого.
Живи вне мнений и рецензий.
Для читателя стихотворение кажется завершённым.
Для пишущего творчество, что копание могилы.
Лопата за лопатой отбрасывает почву, камни,
пока не докопается до конца.
У художественной вещи те же вопросы к Нам, что и у Нас к ней.
Объединяясь, вопросы только усиливают себя.
Потому (ответить некому) мы снимаем их вообще
и просто слушаем, читаем, смотрим.
Если восхищён, значит уже спрашиваешь:
Как сделал
Как на рынке: Где взял?
Отмечаю: нужно всегда чем-нибудь интересоваться, даже если и неинтересно. Можно выжить.
Чтоб возвыситься, утвердиться, осознаться, Он сотворил человека.
«Расти, подлец, до моего уровня, там посмотрим»
Ни загадки, ни тайны, ни, тем более, загадки в тайне не было и нет.
Просто, когда Запад, едва подняв голову, уже опускается на передние ноги, помахивая отрастающим хвостом, душа Востока,
не растеряв первозданной природы, уже стоит, и прочно, на ногах,
освободив руки для отпускания тепла и света.
Два раза ходил на избирательный участок, да всё люди
Затем зашёл в Тет а тет (кафе), там нашлось свободное место.
Невозможность субъектом осмыслить истинность реального мира
принуждает первого приспосабливаться к действительности
и приспосабливать её к своим потребностям
первого порядка, упрощая её, таким образом разрушая;
с другой стороны, по той же причине бессилия происходит упрощение
через художественную, эстетическую действительность,
возведение объективной реальности в символ.
Гармония в себе. Отрицание её конфликт, противоречие;
потому отрицание, разрушая гармонию, разрушает и самоё себя.
Оно не может существовать, как постоянная реальность,
так как постоянно возвращается в гармонию.
Надо почувствовать в себе что-нибудь удивительно ужасное,
чтобы увидеть вокруг себя невообразимо прекрасное.
Не пишу, едва успеваю записывать.
Открыть свою черепную коробку и посмотреть: что там?