Наш Созерцатель социально бесполезен, внеэмоционален, нечувствителен, бездумен, внеконтактен, обособлен. Он как бы находится по ту сторону добра и зла, прекрасного и безобразного, счастья и горя; мир для него как бы исчез, перестал существовать. Его состояние состояние стационарное, когда больному, находящемуся в бессознательном положении, вливают нечто. Это нечто совсем не обязательно природа или красота чего-нибудь, это может быть и душный город, и катастрофа, и безобразное, причем, именно безобразное чаще всего останавливает наш взгляд и завораживает нас.
Наконец, опасно не само состояние, а выход из него, возвращение в мир, первая эмоция этого возвращения, которая, как правило, непредсказуема. Потому-то Достоевский так легко отождествляет своего Созерцателя со Смердяковым; но на его месте мог быть и не-Смердяков.
* * *
«Человек по природе своей есть существо политическое», писал Аристотель в том смысле, что человеку необходимо «совместное жительство». Созерцание, таким образом, есть отступление от этой природы, ее функциональное нарушение. Достоевский совершенно четко зафиксировал это нарушение, признав созерцание состоянием регрессивным, в лучшем случае оставляющим человека на том же уровне, что и прежде.
И здесь очень важно заметить: потребность человека в регрессивных состояниях не меньшая, чем в тех, к которым мы разумно призываем. Жажда забыться и очароваться утоляется различными способами к примеру, алкоголем или наркотиками. Любое опьянение алкогольное или наркотическое все же имеет достаточно четкие установки: для веселья ли, для леченья ли, за компанию ли; наконец, «все подлецы, надоело все!» и следом за Раскольниковым спустившись в винный подвал, подумаем: «Не напиться ли мне пьян?»
Бездумье блаженно, радостно, счастливо это обыденное восприятие сводит на нет почти все завоевания философской и эстетической мысли.
«Мыслящий тростник» мечтает стать просто тростником
* * *
Наш мужичок Крамского-Достоевского оказывается не так уж и прост, как с первого взгляда. Напротив, в нем кроется неведомая сила, способная разрушить не одну благопристойную философскую систему.
Однако, философия странным образом обошла деструктивные состояния человека, переложив их на плечи психологии и психиатрии. В неклассическую эпоху философия не просто стала занятием избранных, но предпочла разработать канон для избранных; она в общем понятии «человек» видела только человека деятельного, а не обыкновенного: ленивого, пьяного, необразованного, неотесанного, равнодушного. Она словно придумала себе идеального человека, и через него проверялись истины. Наш Созерцатель неизбежно станет антиподом философского человека.
Оттого-то философия созерцания за свою двухтысячелетнюю историю преставляет собой полнейший беспорядок, хаос, бардак. Но иногда полезно покопаться в чердачном хламе и выбрать для себя (по настроению) старые вещи.
В свое время А. Ф. Лосев, анализируя Платона в «Очерках», говорил о двух ключевых и универсальных понятиях в философской системе знаменитого мыслителя: «эйдос» и «идея». Первое нам дается в ощущениях, мы можем его видеть, созерцать, узреть, это своего рода контур, лик; эйдос выбор частного из общего, и красота здесь в конкретизации. Второе идея нам достается в познании, в умозрении, в мыслеполагании, оно сопоставимо с другими частями и образует целое. Благодаря этому осмысленному обратному движению Платон замыкает круг.
В созерцании движение лишь одностороннее «увидеть, и только».
Созерцание эйдетично
* * *
При некоторых оговорках этим платоновским понятиям соответствует и кантовское разделение мира на понятия природы и понятия свободы; и созерцание служит своеобразной лакмусовой бумажкой природа дается нам в зрении (созерцании), свобода в умозрении (мышлении).
Впрочем, ни Платон, ни Кант созерцание никак не выделяют, оно отождествимо со зрением.
Из старых философов к нашему Созерцателю больше всех подходит определение Ф. Бэкона, назвавшего наше состояние «благопристойным бездельем». Однако, традиционно, философия не любит простоты и очевидности, а потому любое обыкновенные, «одомашенное» чувство или состояние начинает обрастать такими истолкованиями, которые обыватель даже и предположить не мог.
Так, Н. Кузанский отождествил созерцание с возможностью и начал свой трактат «О вершинах созерцания» таким непритязательным диалогом: