У Гегеля: «Подлинный предмет поэзии составляют не солнце, не горы, не лес, не пейзаж, не внешний облик человека, а духовные интересы». У Шеллинга: «Если художник сознательно захотел бы полностью подчиниться действительности, то он создавал бы слепки, а не художественные произведения». У К. Г. Каруса: «Художник должен рисовать не просто то, что видит перед собою, но и то, что видит в себе». Говорил о «слепках с действительности» и Н. Бердяев: «Фотография проивзодит тяжелое, удручающее впечатление.
Положение поэзии, таким образом двойственное: с одной стороны, она выражает то, что выражает, а с другой, неизбежно символизируется, мифологизируется, эстетизируется и т. д. Потребность же в кодировке вообще стала важнейшим условием для литературы ХХ века.
Впрочем, таким же эффектом обладает и совмещение изящной литературы с философией, социологией, теологией; поэт оказался должным, следуя за Белинским, выражать «не частное и случайное, но общее и необходимое».
Поэт словно превратился в трудолюбивую конягу, которая каждодневно должна вспахивать философские поля.
А если поэт устал «пахать»?
Что ж, тогда наш лирик-созерцатель неизбежно оказывается по ту сторону «задач литературы».
* * *
Некоторую шумиху и неразбериху в эстетический канон русской классики внес серебряный век. Созерцатель парировал упреки ему тем, что новое слово поэзии возможно лишь за синтезом культур Востока и Запада; оговорился и тем, что новое слово несет в себе экзотику (в прямом и переносном смыслах). Наконец, поэт отправился на Восток лично и на его путевых картинах появилась печать восточной созерцательности. Ярким примером тому стихотворение Бунина «Цейлон»
Матара форт голландцев. Рвы и стены,
Ворота в них Тенистая дорога
В кокосовом лесу, среди кокосов
Лачуги сингалезов Справа блеск,
Горячий зной сухих песков и моря
Блок оказался еще смелее, и в «Пузырях земли» задействовал тот «наднациональный и космический» верлибр, каким обычно переводят китайскую лирику:
На перекрестке,
Где даль поставила,
В печальном веселье встречаю весну.
На земле еще жесткой
Пробивается первая травка
И в кружеве березки
Далеко глубоко
Лиловые скаты оврага
А. Белый замечал, что литература начала века «повернулась лицом к Востоку», но на восток, к нашему счастью, не пошла (должно быть, испугавшись панмонголизма). Да и Блок, к слову, кроме цикла «Пузыри земли» к подобным формам больше не обращался.
Созерцание оказывалось не просто бесполезным оно шло словно вразрез с архетипом русского поэта
* * *
У нас Созерцателя на руках не носят он, может быть, и красив, да не нужен. Разве не примечательно: стихи Некрасова распевала вся Россия, между тем как двухтомник Фета не разошелся и за 30 лет?
С Созерцателем не о чем говорить и это невозможно; он вас не видит, «словно перед ним пустое пространство». Созерцатель не может быть ни поводырем, ни жилеткой само созерцание некоммуникативно; это завороженное пустынничество; дом без окон и дверей; особый парадокс чувство смотреть, но не видеть, слушать, но не слышать.
Созерцание не ищет собеседника, не поднимает и не решает проблем, оно внеактуально, внесовременно, а потому для текущей жизни обречено.
Может быть, нам стоит пожалеть Созерцателя? конечно, стоит; но при этом не забыть, что, едва он накопит впечатлений, «может и село родное спалить».
* * *
«Созерцателей в народе довольно.
Вот одним из таких созерцателей был наверное и Смердяков»
Как странно видеть в нашем поэтическом созерцательном ряду такую препротивную и мерзкую фигуру, как Смердяков! В одночасье легкая паутинка лирики Фета, нежные и светлые картинки Пастернака, подорожные штрихи Бунина оказываются помеченными духом смердяковщины.
Но так ли это? Уж не перемудрил ли Достоевский?
Нет, не перемудрил, хотя ничего и не объяснил.
Посмотрите, как созвучен Смердякову герой К. Бальмонта:
Я ненавижу человечество,
Я от него бегу спеша.
Мое единое отечество
Моя пустынная душа
Наш Созерцатель социально бесполезен, внеэмоционален, нечувствителен, бездумен, внеконтактен, обособлен. Он как бы находится по ту сторону добра и зла, прекрасного и безобразного, счастья и горя; мир для него как бы исчез, перестал существовать. Его состояние состояние стационарное, когда больному, находящемуся в бессознательном положении, вливают нечто. Это нечто совсем не обязательно природа или красота чего-нибудь, это может быть и душный город, и катастрофа, и безобразное, причем, именно безобразное чаще всего останавливает наш взгляд и завораживает нас.