Единственный пейзаж, который ни о чем не говорит и никакой функции не несет, пейзаж созерцательный.
Поэт в нем исчезает: нарисовал увиденное и только
Об этой «фотографичности» впервые заговорил А. Фет: «Не вправе ли мы сказать, что подробности, которые легко ускользают в живом калейдоскопе жизни, ярче бросаются в глаза, перейдя в минувшее в виде неизменного снимка с действительности?»
Н. Страхов, словно канонизируя образ не столько русского поэта, сколько восточного мудреца-буддиста, писал о Фете: «Он уловляет только один момент чувства или страсти, он весь в настоящем. Каждая песня Фета относится к одной точке бытия».
Арк. Штейнберг в примечаниях к переводам из Ван Вэя писал: «Среди догматов дзен-буддизма есть такое положение: истина заключена в моменте истины». Все, что было до «момента речи» или будет после, уже не имеет к истине никакого отношения. Потому-то многие образцы китайской (например, Ван Вэй) или японской (например, Басе, Дзесо) лирики похожи на легкий снимок, на фрагмент китайского шелка, где «люди редки и в одиночку».
Так, у Басе:
Проталина в снегу
А в ней светло-лиловый
Спаржи стебелек.
У Бусона:
Цветы сурепки вокруг
На западе гаснет солнце
Луна на востоке встает.
Нет ни вскрика, ни ударов кулаком в грудь, ни восторга, ни печали ничего нет. Совершенно неважно: откуда это взялось и чем станет потом. Никого не интересует: отчего проталина или что с того, что солнце гаснет.
В восточной лирике есть одна потрясающая черта: не осквернять природу человеческими суждениями, не унижать природу своим же познанием ее же. Ведь писал когда-то Лао-Тцы: «Откажись от познания, и беспокойство оставит тебя»
Открытие созерцательности в русской литературе опять-таки было сделано маленьким стихотворением Фета:
Чудная картина,
Как ты мне рода:
Белая равнина,
Полная луна,
Свет небес высоких
И блестящий снег,
И саней далеких
Одинокий бег.
Л. Толстой восхищался этим стихотворением и говорил, что каждое выражение здесь картина. Та же картина, лишь за исключением предутренней экспрессии, в стихотворении «Шепот, робкое дыханье» нет ни действий, ни динамики, как нет сказуемого (о чем восторженно писал Д. Благой).
Такие статичные картинки, целиком отвечавшие идее «чистого искусства», не могли и восприниматься ничем иначе, нежели изящной словесностью. Читателю предлагалось самому войти в картину и наполнить ее движением. Но русский человек ленив, а Созерцатель никуда не зовет. Потому-то созерцательный пейзаж «восхитителен, но совершенно бесполезен».
Впрочем, русская созерцательная лирика не так уж обширна. Есть созерцательные картинки у А. Майкова:
Бледнеют тверди голубые:
На горизонте все черней
Фигуры, словно вырезные,
Вдали пасущихся коней
У К. Бальмонта:
Вечер. Взморье. Вздохи ветра.
Величавый возглас волн
У А. Блока:
Ночь. Улица. Фонарь. Аптека,
Бессмысленный и тусклый свет
У Б. Пастернака:
На захолустном полустанке
Обеденная тишина.
Безжизненно поют овсянки
В кустарнике у полотна.
Бескрайний, жаркий, как желанье,
Прямой проселочный простор,
Лиловый лес на заднем плане,
Седого облака вихор
У Ю. Попова:
Солнца медленный исход.
Шорохи из леса.
Опустевший огород
В дымовых завесах
Однако, время антологий все же еще не пришло, а потому поспешим ограничить примеры, чтобы поговорить о другом об эстетической оценке созерцания и созерцателя.
* * *
Эстетический разум западного человека в последние два-три века с созерцанием и созерцателями усиленно борется; созерцание оказывается по ту сторону искусства (не станем оспаривать). Судите сами.
У Гегеля: «Подлинный предмет поэзии составляют не солнце, не горы, не лес, не пейзаж, не внешний облик человека, а духовные интересы». У Шеллинга: «Если художник сознательно захотел бы полностью подчиниться действительности, то он создавал бы слепки, а не художественные произведения». У К. Г. Каруса: «Художник должен рисовать не просто то, что видит перед собою, но и то, что видит в себе». Говорил о «слепках с действительности» и Н. Бердяев: «Фотография проивзодит тяжелое, удручающее впечатление.