АЛЕКСАНДР БЛОК И СМЕРТЬ
Заметки к поэме «Двенадцать» (1996)
Как тяжко мертвецу среди людей
Живым и страстным притворяться!..
А. Блок
* * *
Удивительно жить в эпоху, когда старые идеи и ценности слишком значительны, а новые, если и появились, то еще не вошли в обиход. Привычка дело жестокое; от нее нельзя отказаться в одночасье; она всякий раз будет напоминать о себе. Именно этой печатью привычного восприятия помечена оценка поэмы «Двенадцать», ставшей для массового сознания «символом революции».
Этот миф о «Двенадцати» оказался слишком въедлив так много в ней революционных образов: и отряд красноармейцев, и паршивый пес старого мира, и мировой пожар на горе всем буржуям, и неугомонный недремлющий враг, и свобода без креста. Есть и околореволюционные образы: голытьба, грабежи, убийства. Ныне подобная символика явно не в моде заново «перекрещенные», мы от прошлого «открестились» и предпочитаем «вредную поэму» обходить стороной. Упоминать о ней в окололитературных кругах считается дурным тоном, в околонаучных никакой диссертации не защитишь
Но все же стоит вспомнить, что мода весьма переменчива, и не резон попадать в зависимость от нее. И в этих привычных стереотипах мало кто замечает, что внешняя революционность поэмы совершенно заслонила личную трагедию Блока как художника, трагедию, по сути, похоронившую поэта заживо
* * *
Но прежде: о спорах, которых вокруг поэмы было превеликое множество.
Символисты, пусть в лице «семейства Мережковских», «зело обидевшихся» на Блока и решивших «не подавать ему руки», дальше вербального уровня в прочтении поэмы спуститься не захотели (в этом, кстати, вообще беда Мережковского) и определили поэму как элементарное заигрывание с большевиками.
Другой лагерь, марксистский, пусть в лице Луначарского, предложившего в финале поэмы вместо Христа явить в лучшем случае Ильича, в худшем хотя бы матроса, также не соизволил заглянуть за лексику, но зато мигом растащил поэму по плакатам.
Первые же взвешенные оценки поэмы появились уже после того, как накал страстей несколько спал, а сам Блок умер. Мы остановимся пока на двух именах: К. Чуковском и Ю. Айхенвальде благо, и тот, и другой заложили «магистрали прочтений и ошибок».
У Чуковского есть положения общепринятые и давно академически защищенные глубокая национальная и народная основа поэмы, революционный ветер, метафизика вьюги, старый и новый мир. Общеизвестно и предостережение Чуковского не смотреть на Блока однозначно; двоемирие «Соловьиного сада» было перенесено и на поэму «Двенадцать». В этих положениях нет никакой тайны или загадки.
Первая загадка, по Чуковскому, появилась тогда, когда заговорили об измене Блока самому себе, ужасаясь: «Кто бы мог подумать, что рыцарь Прекрасной Дамы способен опуститься до такой низменной темы!» Задачей Чуковского как раз и стало оправдание Блока мол, поэт не изменял себе, не опускался, и появление «Двенадцати» было закономерно.
Говорит Чуковский и о том, что «для понимания этой поэмы нужно знать прежние произведения Блока, с которыми она связана органически». Не будем спорить все совершенно точно. У Чуковского итогом этого сопоставления стала мысль о том, что «Блок уже давно, много лет, сам того не подозревая, был певцом революции».
Наконец, трудно удержаться от версии Чуковского относительно появления Христа в финале поэмы «Для него /Блока/, как и для Достоевского, главный вопрос, с богом ли русская революция или против бога почему же никто не догадался об этом?» Догадались и в русской философии не раз оговаривалось, что любая революция все же имеет своей основой религиозную утопию построение Града Небесного на земле. Большевики, помимо жажды власти, идеально разыграли подобные футурологические настроения. В этом смысле, появление Христа совершенно логично и не имеет никаких противоречий с отрядом красногвардейцев, даже если те и без креста
Но мы все же поставим под сомнение является ли эта трактовка предельной глубиной в понимании поэмы? О том ли сама поэма? Не потерял ли Чуковский самого Блока, которого хорошо знал лично, ограничившись, в принципе, достаточно очевидной трактовкой?
Совершенно иначе оценивает поэму Ю. Айхенвальд он видит в ней кризис Блока; в творчестве поэта «Двенадцать» оказались явной несуразностью. Упреки в отсутствии внутренней связи, в моде, в нарочитом большевизме. Некоторые слова Айхенвальда трудно оспорить и, к примеру, знаменитое убийство из ревности Катьки могло бы произойти в совершенно любое время, а не только революционное: «Разве революция рама, в которую можно вставлять любую картину?» Само событие, на котором строится поэма, «ни революционно, ни контрреволюционно». Это, по Айхенвальду, несуразность первая.