– Что за фокус? – снова не утерпел молодой человек.
– Ну как же. Рассудите сами. В прошлый год, когда писалось завещание, Баскакова была свежая особа нестарых лет, хоть и с синяками по всей спине. При этом имела законного наследника, румяного подпоручика вот с такущими усами, а завещать, между нами говоря, особенно было и ничего. Месяц же назад одно за другим свершились три события – два прискорбных и одно отрадное, после чего все переменилось… Крякушки, крякушки над болотом закултачили, – вдруг, прислушавшись, пробормотал председатель непонятное, и его лицо сделалось ласково-мечтательным. – Это местные утки, редчайшая порода. Тут много уникальных птиц. Крестьяне-браконьеры всех почти истребили, а теперь – нет худа без добра – никто на болото нос не сует, вот крякушки и заплодились. Уже скоро, скоро можно будет побродить с ружьишком. У меня по ту сторону топи дом. Так, развалины родового гнезда. Всё в общественных трудах, не до хозяйства. Да и какое хозяйство. – Антон Максимилианович махнул рукой. – Бросил бы вовсе, если б не природа да не охота. Не увлекаетесь?
– Охотой? – поморщился Тюльпанов, недовольный девиацией от важной темы. – Нет.
– А я грешен.
– Вы помянули про прискорбные и отрадные события, – вернул Анисий недисциплинированного рассказчика к делу.
– Да-да. Сначала пришло горестное известие с Памира. Подпоручик Баскаков пал в стычке с афганцами. У Софьи Константиновны от потрясения случился сердечный приступ. А тремя днями позднее с ней произошло то самое. Ну, из-за чего вы сюда приехали.
Блинов понизил голос, хотя вокруг не было ни души, а Тюльпанов снова обиделся на шефа. Разве можно так некрасиво поступать с преданным помощником?
– Едва Баскакову схоронили, едва Варвара Ильинична вступила в права своего нежданного наследства, как разнеслась весть про железную дорогу.
– И что наследница? – полюбопытствовал Анисий. – Верно, ошалела от всех этих происшествий? Не было ни гроша, да вдруг миллионы.
– Сначала-то она скорее испугалась. Бросилась ко мне за утешением и поддержкой – я у ней тогда в первых конфидентах ходил. Надо вам сказать, что Варвара Ильинична прежде держалась самоотверженного образа мыслей. Хотела послужить народу и обществу, выучиться на учительницу или акушерку. Сколько раз мы с ней мечтали о том, как зацветет наш скромный край, если только свершится какое-нибудь чудо – построят завод, или дальновидный промышленник решит осушить Гниловские топи, или некий богач, уроженец этих мест, отпишет в завещании на благоустройство родного уезда тысяч сто или двести… – Антон Максимилианович вздохнул, и Тюльпанов живо представил себе картину: несколько потрепанный жизнью, но, впрочем, вполне еще в соку общественный служитель и скромная, миловидная барышня, да тихие вечера, да старинная усадьба. Тут, пожалуй, и без романтического увлечения не обошлось.
– И что же? Разбогатев, Варвара Ильинична жертвовать на благоустройство уезда передумала?
– Не сразу, – еще горше вздохнул Блинов. – Сначала уверяла, что ничуть не переменилась. Даже завещание написала: в случае кончины передаю всё принадлежащее мне состояние на пользу Пахринского общества…
– Ну, это пустая жестикуляция, – усмехнулся губернский секретарь. – От молодой-то девицы.
Председатель коротко оглянулся на московского гостя.
– Э-э нет, милейший Анисий Питиримович, вовсе не пустая. Ведь Варвара Ильинична в чахотке. Она всегда пребывала в убеждении, что окончит свои дни молодой. Отсюда и жертвенность, отсюда и бескорыстие. Но тут, ясное дело, налетели стервятники. Папахин Егор Иваныч уж не тридцать тысяч, много больше за имение предложил. А татарин-застройщик Махметшин, который хочет в баскаковских рощах кумысолечебницу устроить, еще вдвое против Папахина.