Брюки, всегда мешковатые, на коленях слегка пузырились.
Ботинки были получше моих, но зато по-клоунски выгибались подошвы их и нелепо всё время шаркали.
Словом, одежда простая у обоих. Без всяких изысков.
Было бы что носить, и только. Вполне достаточно.
Чай, не франты. Нам не до этого.
Благо, жили поэзией мы.
Никаких, вроде, явных признаков безусловной горней отмеченности в нас обоих в глазах, на челе, выражаясь высокопарно, как там пристально к нам не присматривайся, так вот, с ходу, сразу, немедленно, почему-то не разглядишь. Может, зорче вглядеться стоит? Вдруг откроется нечто важное, небывалое? Вдохновение не написано броско на лицах. Может, вспыхнет? Совсем ещё молоды.
В компании вон какие колоритные дяденьки есть. Кудлатые, бородатые, в джинсах, в кожаных, замшевых куртках. Некоторые при галстуках, в заграничных добротных костюмах, с перстнями на пальцах, с платочками напоказ в нагрудных карманах. Но таких меньшинство. Большинство же небрежно, с вызовом даже одеты. В ботинках грубых. В штанах, заляпанных красками.
Да и тётеньки здесь под стать мужской разношёрстной братии. Некоторые накрашены, при кольцах и при серьгах. Остальные попроще, выглядят как-то демократичнее, щебечут невзрачными птичками, закатывая глаза. И те, и другие знают цену себе. Вниманием они, столичные дамочки, вовсе не обделены.
Богема! И даже элита, как считают, они, наверное. Всем видом своим показывают, что вовсе не из простых они, что вы, что вы, они особенные, разумеется, даже избранные, несомненно, может быть призванные, но к чему? да не всё ли равно! Сигаретным дымком растаяло что-то в прошлом. Какие правила в жизни бурной? Молва охаяла? Жест беспечный да взгляд в окно.
Мы выпиваем с ними, курим, о чём-то сложном или простом говорим.
Но вот после всех разговоров и затянувшихся сборов просят стихи читать.
«Но лишь Божественный глагол» как Пушкин, раз и навсегда, сказал, и всё преображалось.
И всё преображалось вдруг так, словно подан знак, и звук сулил мелодии начало.
И, за мелодией вослед, блаженный разливался свет, чтоб дольше музыка звучала.
И не какие-то юнцы, птенцы, пускай и молодцы, стихи собравшимся читали но их поэты. Их! И все богемный цвет во всей красе прекрасно это понимали.
Ко времени СМОГа у каждого из нашей чудесной двоицы имелся уже, представьте, внушительный свод стихов.
Не какой-нибудь там несчастный десяток-другой текстов.
Сотни стихотворений и довольно больших поэм.
Вот что людей поражало. Прямо-таки озадачивало: как же это они, такие молодые, успели, сумели?
А вот, между тем, успели.
Так судьба вела. И сумели.
Молодость я вижу, явленную вновь.
Двоица премудрости Истина, Любовь
С Кублановским, которого звали мы все по-свойски, запросто, Кубиком или просто-напросто Кубом, получалась уже какая-то на поверку слишком условная, не совсем понятная троица.
С натяжкой, конечно. С большой.
Разве что с доброй душой.
Но такой вариант, хоть Губанов и ворчал иногда на Куба, и претензии разнообразные, обоснованные вполне, к нему нередко высказывал, нас тогда почему-то устраивал.
Это несколько позже картина изменилась нежданно. Да как!
Но об этом нет, не сейчас, как-нибудь, при желанье, потом.
К основному ядру СМОГа приросло такое количество народу, что вспомнить всех сейчас я не в состоянии.
Да и незачем нынче, наверное, их, бесчисленных, вспоминать. Многие, большинство, со временем незаметно, исподволь как-то, естественно, без излишнего шума, тишком, отсеялись или стали успешно весьма работать в далёких от литературы, новой, оригинальной, и новейшего, авангардного, современнейшего искусства, за которые в оны годы столь активно и страстно ратовали, с практической точки зрения удобных для них областях.
Назову, с отбором сознательным, по причинам весомым, некоторых наших былых соратников, жизнь и судьба которых определилась в той или иной мере под знаком гостеприимного, свободолюбивого СМОГа
И тут я прервал свой рассказ.
По всего-то одной-единственной, но зато уж важной, такой, что важней не бывает, пожалуй, мистической прямо, причине.
Я понимал, что должен, нет, просто обязан сказать о СМОГе по-своему, то есть так, как сказать в состоянии в наше время лишь я один.
Больше некому говорить.
Да никто и не знает всего, что известно мне, потому что, хоть и живы другие смогисты, не они ведь создали СМОГ.