Как я живу, ты знаешь? Стриженая из ветхой низкой лачуги вынесла чашки. Я без людей здесь. Хóдите ночью; женщины, те и днём дичатся, чтобы их тоже в поле не выгнали: не хотят вольной жизни!
Правда: «мужчины общались с ними небрежно. Женщины обходили их, не желая прослыть развратными и дабы не остригли и не прогнали, словно гулящих. Звали их не по имени, исключительно пампай-рунами, то есть блудными, проститутками».
Чад моих убивают Так что не надо, Пако, про волю Что ты жену брал, коли с ней в тягость? Ты б не женился, кончила женщина, разливая уху по чашкам.
Как не брать? У отца жить не будешь, а без жены ни земли не дадут, ни дома. Где холостые? Их у нас нет таких. Пако взял в руки чашку и отхлебнул. Прощаться я На войну иду.
Пампай-рýна вздохнула.
В Чили, сказали. К арауканам. Нет их свирепее, лам тупых!
Не скотина они, а люди. Что им жалеть нас? Или под инками чтоб ходить, да? Мы, хоть мы пóкес, нынче на кéчуа говорим. Мы кéчуа? она фыркнула. Служим инкам
Пóкес не трусы! выпалил Пако. Пóкес у инков лучшие воины! Сколько стран покорили! Инки нас ценят! Вáрак стал инкой инкой-по-милости на войне с Востоком!
Женщина спорила: Правят инки. Мы их прислуга. Думаешь, коли в мочке ушей у вас вставки с белою шерстью вы инкам ровня, золотоухим? К югу от нас есть сáнку, носят в ушах костяшки; к северу тáмпу, носят в ушах солому. Ламам мы нитки в уши вплетаем так вот и инки всех вас пометили Она выплеснула суп кошке и принесла трещотки да барабанчик. Хватит про грустное. Взвеселю тебя!
В необъятном Тауантин-сýйу так называлось инкское царство не было женщин без барабана; шлюхи бесспорно были искусницы в барабанной игре. Лодыжки в трещотках двигались, колотушка стучала. Чавча за ивой слушал в волнении. Пампай-рýна запела:
Девка-милашка
с мушкой на щёчке!
Коли нет мужа
выпей со мною!
Муж есть
ступай к себе!
А коль вдовушка
мы посмотрим.
Девка-милашка,
чёрные очи!
Пусть мать узнает,
как я влюблён в тебя
Она села на корточки, провела рукой по остриженным волосам, задумалась. Кошка ластилась к ней, мурлыча Крякнула в речке поздняя утка Чавча попятился и побрёл прочь садом анноны; цвет был в разгаре, благоухание разлилось до звёзд Он вошёл в квартал. Его ждал Укумари, рослый десяцкий, кой и повёл его к дому сотника. Кáрак ел подле печки мясо ванаку; двое старейшин молча стояли в зареве углей. Благообразный Амбру молвил:
Ты сочиняешь?.. Так. Сочини хвалебствия инкам-милостью: нашим тысяцкому и Вáраку, брату сотника Кáрака. Покажи в словах, как как мы любим их. Чавча, понял?
Песню, встрял Кáрак, надо такую, как мой брат Вáрак храбро разил врагов, как он пил с Ясным Днём, с Владыкой!
Подь, мальчик, кончил Амбру, и сочиняй песнь. Ты, Укумари, с нами останься, много вопросов
Звонко паря в мечтах, Чавча брёл и очнулся около тракта. Кто-то кричал во тьме: Не ночуем! Кóхиль торопится!
Крик донёсся от станции, что стояла на тракте, как ей и должно. Стража примчалась. «Кто и откуда?» Чин, шедший трактом, вытянул руку и на запястье блеснул знак власти. Чин был при Кóхиле, ожидавшем приёма главного инки; тот же, захваченный сбором данных о странах, что на экваторе, посылавший туда разведку, в частности Вáрака, полагал преждевременной встречу с Кóхилем до анализа нужных сведений как основы успешных, аргументированных трактаций. Маясь задержкой, но и неведеньем, что и где происходит, Кóхиль мстил чину, кой состоял при нём, тем, что шлялся по градам, весям и долам вместо безделья в инкской столице. Мстил он и тем ещё, что разыскивал Титу Йáвара, о каком узнал у трусливого и тщеславного папамáркаского Римаче.
Спать? нюнил чин. Вот станция. Заночуем в ней?
Кóхиль фыркнул. Царь халач-ви́ник Кóхиля спросит: «Что, Кóхиль, видел?» Кóхиль ответит: «Спал и ленился»?.. Знай: Тумпис грозен! Спать мы не будем. В путь давай!
Чин побрёл тёмным трактом вместе с отрядом, их охранявшим, нёсшим носилки с кладью. Так Кóхиль мучил слуг Сына Солнца (кой, кроме прочего, избегал посла, дабы тот истомился в высокогорье, где вздохи стылого разряжённого воздуха драли горло, веки горели, как обожжённые, а ладони и губы трескались).