Но ее руку как не узнать? То цветами пояс вышит, то платье понизу будто травами заплетено, травинка от травинки, где колосок тянется, где цветок огоньком в стеблях. А если из обычных узоров - все равно ее работа ото всех на отличку. Хоть черточка, да в сторону сдвинута, хоть звезды перевитые - а не так, как у всех, перевиты. И весь узор от этого как новый, будто и не было такого до сих пор. Не видел я ее, имени не знаю, как спросить о чужой невольнице? И о чем загадывать? За такую мастерицу какую цену назначат? Да и жива ли теперь? В мастерских, где их держат, хассе раздолье - когда много людей вместе, ее не остановишь. Сама знаешь, царица.
- Что же, - несмело сказала Атхафанама, - ты и не видел ее. Может, и не молода она, и не красива.
- Нет, - покачал головой Илик. - Вышивальщицы слепнут быстро. Рано им в руки дают иглу и заставляют работать от темна до темна, пока цвета ниток отличают, а то и при светильнике. Молода она. Да. А что до красоты - кто так красоту чувствует, кто ее творит, тому зачем самому красивым быть? Тот и есть красота. Каждый и есть то, что он делает.
- Так расскажи скорее, что было с Джаей, и это не женское любопытство, ты сам сказал только что, что он - то же, что и мы, потому что мы делаем то же, что он. Сегодня у меня стало на одного брата больше. Он был, а я о нем не знала. Скажи, а бывали среди джаитов женщины?
- Нет, как можно! Женщина должна жить в доме, в безопасности, за стеной.
- Ха! Кто сказал сам, что от хассы за стенами не отсидишься?
- Твоя правда, царица. И в такое время, конечно, женщины помогали. Вдовы. Но потом всегда находилось им, где укрыться: в доме ли мужа, у его родичей, у своих. А так чтобы были женщины-джаиты... Не слышал о таком.
- Если вдруг, послушай, Илик, если вдруг мы не умрем...
- Замолчи.
- ...я буду джаитом. Примешь меня? Послушай, если вдруг - ведь может такое случиться?
- Не плачь.
- Я не плачу.
Они вышли из города и закрыли за собой ворота.
О тушечнице
Напоить тушечницу... Как птенца. Сю-юн не видел никогда, чтобы тушь так быстро высыхала. Никто не стал бы делиться драгоценной водой с его тушечницей. А утешения не было как не было. И однажды, задержав глоток, прильнул губами к тушечнице и выпустил в нее немного воды. Остаток - малый проглотил. Так, украдкой, на стоянках поил он свою тушечницу, растирал в ней окаменевшую тушь и проворно наносил все новые и новые значки на плотную, слегка морщинистую белую бумагу, из которой специально ему в дорогу были сделаны тетради - и пролежали до сих пор без толку, а теперь и не знал бы, чем утешить себя, если б не они.
Порхала в умелых пальцах хорьковая кисть, значки ложились ровными столбцами. Он перечитывал написанное, облизывал запекшиеся губы в кровяных корочках, бормотал про себя, проверяя на слух, что выходило:
Долгий размеренный звон
и не охрип колокольчик дорожный,
жалуясь вместо меня.
Желтого песка волны горячи,
не ступить ногой.
В Унбоне теперь вишни в цвету.
Звезды тают в озере,
по колено в росе
провожаю тебя до ворот.
- Нет, лучше так:
Звезды тают в озере.
По колено в росе иду к воротам.
День будет жаркий.
Ставни подними,
между ширм
пусть порхнет сквозняк.
После рылся в дорожном ларце, выбирал палочки туши, кисти на завтра. И сокрушался, глядя на свои исхудавшие руки, шершавые пальцы в заусенцах, обломанные ногти: каким предстанет перед царем Хайра, не позор ли это для господина У Тхэ? Волосы пропылились, стали тусклыми, ломкими. Белила, краски для лица в коробочках ссохлись, рассыпались пылью. Сколько времени понадобится, чтобы приобрести должный вид? Должны быть у царя слуги сведущие, а то ведь тамошние снадобья Сю-юну незнакомы, а свои пришли в негодность...
Горсть на ладони
розовой пыли,
дунь - красота улетела...
Из былых друзей более всего
зеркала страшусь.