- Как ты на люди покажешься? - Что мне до людей?! Лишь бы нравится тебе! - И что возразишь? И есть ли любящий, способный спорить с любимым - и не уступить? Но теперь уже царь смущался показываться на людях с Джаей. А Джая, упрямый, каждое утро прибегал к искусству нового раба. И стали забывать, что Джая сделал, и смеялись над ним. Но прошло три года - и вернулась язва. И снова царю уезжать, а Джая упрямится: смерть меня не берет, только люби и помни, уйдет - увидимся снова. Сам думал, может быть, что лучше ему умереть. Остался, собрал своих - и пошли по улицам, помогали кому лекарством, кому утешением. Но вот новая забота. Придет кто из тех, что были с Джаей, к больному, а тот: если бы Джая пришел, я бы спасся. Поверили, что если сам Джая рядом - и язва отступит. Те говорят: я Джая, а больные в ответ: кто ж не знает, что Джая бороды не носит. Уже не смеялись над ним: беда. А каково, когда на руках у тебя плачет ребенок, что если бы Джая... А Джае - не разорваться же. И стали те, кто с ним, брить бороды. И верой, что ли, спасались люди. И многие спаслись. А этих, бритых, уже было с Джаей больше трех дюжин, и кто одну язву с ним одолел, а кто и две. И стало у них братство, и решили не расставаться от язвы до язвы, чтобы ухаживать за больными во все дни. И царь пожаловал им как отличие перед другими право ходить с оголенным лицом, чтобы знали: вот спасители. Много почета им было от всех. И захотели к ним прийти многие, кто был отважен. Они принимали всех, но установили, что ничего в уплату за свои труды не берут, кроме того, что дается на покупку лекарств, и что в обычное время живут каждый в своей семье, кто с женой, кто с родителями, если молод еще, но когда наступает язва - собираются вместе, и кого сами себе старшим выберут, того слушаются во всем. И назвались - джаиты. В разное время бывало и много и мало их. Теперь мало. Но есть.
- А что же, - спросила Атхафанама, - что было потом между Джаей и его царем?
- Что нам до этого, женщина? - покачал головой Илик. - Разве об этом я рассказываю?
- Но ты начал говорить об этом.
- Только для того, чтобы объяснить, почему джаиты не носят бороды.
- Сам ты - не из таких ли, как Джая? - вскочила Атхафанама. - Не хочешь мне сказать, что дальше, потому что я - женщина. Знаю я ревность такую. На ночной половине...
- Сам я не из таких, - поймал ее за руку Илик. - Сядь, царица. Теперь поедим и пора нам собираться. Мы уже не чувствуем смрада и не замечаем мух, но пора уйти из города. Здесь не место живым.
- Отчего ты не женат? - настаивала Атхафанама.
- Женское любопытство. Тебе рассказать? Слушай. Я учился. Мне некогда было. Тем более, что давно закатилась слава джаитов. Отец мой был против, ругался, что сделаюсь я посмешищем в глазах людей, а через меня и он, купец не из последних. Хотел мне дело передать. Да... А я ушел из дома. Если бы и нашел невесту - где собрал бы денег на выкуп? Тарс Нурачи, почтенный купец, незадолго до хассы позвал меня к себе. Болел один из его караванщиков, вожатый. Купцу в путь, и товар собран, и караван сбит, верблюдов кормить зря сколько дней? И людям уже плата поденно идет. Сговорились ведь. А караванщик опытный, Нурачи без него идти не хочет. У купцов свои приметы. Поставил я на ноги его вожатого, собрался идти Нурачи, платит мне. Я же взять не могу. Тогда он дал денег на больных, вдвое больше дал, - я взял. А он: вот тебе от меня, возьми не обижай. И подает платок поясной, вышитый. Ах, царица... Знаешь, есть вышивки мужские, их вольные мастера делают. А есть другие, девушки-невольницы так шьют, и вот - весь птицами покрыт платок, места чистого нет, каждая себе на особинку, любую тронуть страшно: упорхнет; каждое перышко видно... Словно сердце мне тем платком обернули. А взять не могу. Не взял. Только с тех пор иду через базар - всегда в лавку заглядываю, где эти вышивки. Их много.