Я так испугался, что остальные сорок три года ищу смысла жизни и не нахожу. Сплошное приматство! И вдруг - стихи. Простенькие слова. А трогают меня до слез.- Хороший поэт Тарковский! - с чувством выдохнул Серафим Ярополкович и с грустной усмешкой добавил: -А я вынужден был давить таких в рамках работы идеологического отдела ЦК... Нормально! Поэт без давления - не поэт!Дормидонт почесал пузо, сказал:- Дед, это у тебя уже не проза, а какое-то занимательное литературоведение.Старосадов промолчал, про себя подумав: "Какая разница - жил я или не жил?Проза это или литературобредение? Бредение? Очень хороший термин!" И уставился на блюдце, белое блюдце с золотым ободком, и уставился на вишню, лежащую на белом блюдце, и душа умиленно просветлела от поэтического сопереживания не самой жизни, а поэтическому отражению ее. Сидишь так пнем, смотришь в одну точку, а в душе это оправдание жизни рождается.И Дормидонт уже не кажется отвратительным жиртрестом; он представляется добродушным молодым толстяком, милым собеседником.Любопытно, что Дормидонт почти никогда не раздражается.Бессмертны все. Бессмертно всё. Не надо Бояться смерти ни в семнадцать лет, Ни в семьдесят...Ну сколько можно смотреть на блюдце с золотым ободком, на котором лежит вишня с зеленой плодоножкой и листиком на ней?!
13
В доме все сбились с ног. Горничная Зина вскипятила воду. Швейцар Семен никого не пускал в дом. Петра Владимировича не было, два дня назад он срочно был вызван в Петербург по делам департамента просвещения.За окнами был зимний день. Топились печи и дымы на голубом небе смотрелись красиво. Поскрипывая, проезжали сани извозчиков.Ирина Всеволодовна рожала при двух акушерках и личном враче, Карле Сигизмундовиче.Был мороз градусов в тридцать.В гостиной ожидали результатов три сестры Ирины Всеволодовны, брат Петра Владимировича - Сергей Владимирович.Василий, мужик средних лет, в пиджаке и в ситцевых брюках принес для гостей самовар и заварил чай. Брюки Василия были заправлены в высокие сапоги.- Давеча заходила в Малый театр, - сказала одна из сестер, - взяла два билета на Островского. С мужем сходим.Сергей Владимирович с очень серьезным лицом, нахмурясь, сел за стол и потянул к себе чашку с чаем.- Островский вечно о деньгах пишет, - сказал он. - Все его пьесы - о деньгах. Как будто нет других тем.По щеке у одной из сестер потекла крупная слеза и капнула на скатерть.- Нина, вы плачете? - спросил Сергей Владимирович.- Это от волнения за Иру.- Все обойдется, - сказала другая сестра, Зоя.Попили чаю, и Ирина Всеволодовна благополучно родила мальчика, Коленьку.Подали шампанского.Через год Коленька пошел. Опять была зима. А он пошел, в кабинете отца - от кожаного дивана к письменному столу.Летом на открытой веранде с видом на широкий луг и реку мать, Ирина Всеволодовна, прикусывает нижнюю губу, о чем-то мечтает.Петр Владимирович, высокий, стройный молодой человек, засмеялся без причины и взял ее за руку.Коленька собирал луговые цветы с няней.Василий в русской рубахе, шелковой и красной, принес самовар.Все сели пить чай.Через год на той же веранде, за чаем, слушали, как Коленька декламировал, чуть картавя, из Пушкина:Онегин, я скрывать не стану, Безумно я люблю Татьяну...После отец Коленьки, Петр Владимирович, вынес книгу Чехова и стал читать из нее.