Лил, да, есть причины, есть чертовы причины, только не заламывай рук, прошу тебя, Лил!? почти умоляюще произнес он.
Какие причины? Скажи мне! она подошла к нему, и весь ее пытливый вид заглядывал теперь в его спокойные усталые глаза.
Скажи мне теперь или никогда, скажи мне, чего ты боишься? Такой небрежный к своей судьбе, чего ты боишься?. она придвинулась к нему.
Лил, у тебя красивые руки, и я считаю, нужно сходить в театр кабуки, тогда я бы смог навести метафизические параллели отсутствия. Твоего отсутствия!
Моего? Лил это несколько шокировало, эта его виртуозная способность перевернуть восприятие с объекта на предмет отсутствия.
Да, давай сходим в театр в конце концов ты же чувствуешь, что это неразрешимое противоречие! Оно не решается одними словами, и признаниями!
Но ты ни в чем не признался! Я сделала шаг, а ты прячешься теперь? Нет уж, дорогой, мы пойдем до конца с тобой теперь, и она потянула его за ворот рубашки согнутым пальцем.
Лил, есть вещи, о которых лучше не вспоминать, и не пытаться объяснить, ведь это никому не нужно; особенно в плену иллюзий, когда все давно позабыли о корнях противоречий, что может значить крик дикого зверя, и чудовища, да, страшного безжалостного чудовища!!!
Ты не чудовище, Гум, ты разыгрываешь этот театр с одной лишь целью; однако она не приближает тебя к познанию сути, многозначительно подвела Лил и отвернулась.
И теперь уже Гум наблюдал это торжество, эту философскую отстраненность, это потворство философскому принципу не вовлеченности; и вот уже она теперь отдалялась, словно кораблик, уходящий в открытое плавание. И этот парадокс так и оставался не разрешенным, на потом.
Какой же целью? Знаешь, что меня поистине тревожит? Это лишь привычка не замечать очевидное, будто есть некий посыл соблюдать паритет, однако этот конформизм легко стереть теперь. И кто его остановит? Скажи, на милость? Безвольные ужики, греющиеся в лучах собственного никчемного тщеславия за чужими плечами вынесшими мир? Занимающиеся пропагандой гедонистического рабства и ненасилия? Это просто смешно! Эта тупиковая ветвь эволюции домашних книжных червей! Бегущих от жизни за рафинированные жеманные словечки, ты думаешь, его заботит это «домашнее» пчелиное искусство? Ты думаешь, его когда-нибудь могла возбуждать эта витиеватая напускная тщеславная пустота? Нет, отнюдь, Лил! Нет! Это было совсем иное, однако не спасти ее он не мог; пусть бы мир рухнул, руку протянуть больше было некому, и знаешь; наступит время, когда всем Вам придется вступиться за него, и защищать его перед лицом того самого бога, которого Вы так нещадно уничижаете.
Лил вдруг резко повернулась, будто вздрогнув и проснувшись от спячки; и теперь осознав высказанное возмущение, вперила в Гумбольда свой взгляд; пытаясь определить величину сентенции, а он совсем спокойный, слегка осунувшийся и в тоже время величественный, смотрел прямо в ее блестящие глаза, не сдерживая ни той пережитой боли одиночества, узничества, непонятости, отчужденности и презрения. И она вдруг почувствовала всей своей змеиной кожей это безраздельное страдание и унижение, это презрение и обиду на самого себя, за столь незавидное и горестное положение, это все непреложное человеческое и безнадежное; на котором зиждилась эта скала божественного свободного разума; смотреть в лицо смерти, гнева, страха и разочарования, не подавая и признака надежды на спасение, не признавая боли к незавидности этого положения. Она почувствовала все это в одночасье, и теперь уже совершенно не сдерживая слёз, она бросилась к нему на шею:
Зачем ты такой? чуть не рыдала она, почему ты молчал? Скажи, ты же не винишь нас в этом? Гум? Ответь мне по-настоящему? Скажи хоть раз правду? Я прошу тебя, Гум?! она обвила его шею руками, прижимаясь мокрой щекой к его лицу, по нему текли слезы, и она казалась безутешной теперь как дитя.
Нет, не виню, тебя ни в чем не виню, у тебя совершенно иное амплуа, Лил?!
Правда? Я уже не знаю, чего от тебя ждать; никто не знает.
Однако, судя по всему, все чего-то упорно ждут. Лил уже успокоилась слегка и пришла в себя и он взял её запястья снизу, бережно и тонко будто две лодочки причалили и уткнулись в песчаное дно его ладоней; ее увлажнившиеся глаза блестели как маслины, и ныряли как два лягушонка в блюде слез, и Гум впитывал каждый ее вздох, каждый жест, и ловил каждый ее взгляд, ее напряжение будто расплескалось и вышло из берегов, руки были спокойны и расслаблены, словно две лодочки покачивающиеся на воздушных перинах, и он кутал их в невидимые шали, овевал заботой и нежностью, забывая о том, что уже говорил, к чему подводил, и даже не помнил смысл всего сказанного, будто единственной целью его было укрыть, сберечь эти руки, будто все развернувшееся действо вело лишь к этому незримому единственному возможному финалу. И Лил почувствовала, эту неиссякаемую, неприкрытую нежность, почувствовала вдруг эту безраздельную власть над ним, ощутила этот мягкий животный магнетизм и заботу. И эта уверенность и сила передались ей, она приблизилась к его носу и поцеловала его, потом несколько неуверенно и неловко коснулась его губ языком, вызывая на ответную реакцию и слилась в ту же секунду в долгом томительном и влажном поцелуе.