Лил, ты ненормальная!!!
Молчание, молчание, молчание это механизм времени; то есть мы вносим директивы в него, но поскольку наши жизни во времени ограничены и несоизмеримо малы, то побеждает молчание.
Лил, ты не-нор-маль-на-я!!! произнес Гум по слогам.
Лил, ты ненормальная, послышался тихий ответ.
Лил, тебе все по гофре!
Лил, тебе все по гофре, повторила монотонно Лил.
Ты плывешь по течению, дрейфуешь как лодочка, полная трески? Апостол Андрей и Петр тут как тут с сетями, в чешуе и слюнях; с чубуками, с пенистыми бородами! Ахаха-хах.. измывался Гум.
Да, апостолы Андрей и Петр тут как тут, беззвучно процедила она сквозь зубы.
Лил, печаль тебе не к лицу
Лил, печаль тебе не к лицу, так же повторил ее безучастный голос.
Я выброшу в окно эти чертовы кипы сатанинских книг! Ты слышишь?
Что?! Не прикасайся! Не смей лапать мои книги!..
Нет, я буду лапать твои книги; да, да, да, чертовы книжки; я буду разжигать ими камин на даче и по цвету пламени гадать о судьбе мира! не унимался Гум.
Что тебе нужно от меня??? вскинулась Лил, Тебе наплевать на судьбы мира, ты совершенно каменный, словно глыба мрамора.
Правда? Тогда я буду лапать тебя, пока трещат в камине твои чертовы книжки! Да, как тебе новый идеал? Эти спартанские полуголые мужики, пронзающие друг друга копьями и мечами? Мммм Лил?!
Ты отвратителен! Ты ужасен, Гум!!!
И в ее взоре мелькнул неподдельный страх и ужас; эта искаженная гримаса, Гум, спроецировал ее впечатления; и уже несколько унявшись, взял паузу.
Послушай, это не моя роль, тебе же известно, совсем мягко произнес он. Однако Лил, совершенно не поддалась на это увещевание, она вошла в состояние метафизической обороны; и будто невидимый плацдарм аргументов и выпадов выстраивался в ее кизиловой головке.
Нет! Гум, ты меня не подманишь больше; тебе меня больше не провести на манне, и на воде небесной.
Я и не собирался, совсем обезоружено произнес Гум, это ведь тебе нужна моя аудиенция как выясняется; метафизические доказательства отсутствия бога ли, присутствия рока, может быть, Черной донны? Так вот этого ничего нет и в помине, мой лексикон чист! Там полуголые спартанские мужики без стыда и совести! Охотящиеся на слонов и носорогов!
Гум! Хватит! Прекрати!
Вот! Вот! Теперь ты чувствуешь, как мне осточертела эта ахинея с пароксизмом, демонами и смертью! И Черной Донной, шлюхой, грезящей о вечном фаллосе! И всхлипывающей по собственной пустоте тщеславной! Облаченной в красивые словечки; в коих ни сути, ни слезинки, ни песчинки, ничего, лишь смутная водичка! И ты смешна лелеющая эту пустую красоту, от которой меня воротит так давно, что и словами не передать!
Гум! Прекрати! Ты ведь не такой!!! она вдруг, осекается, Ты не помнишь себя!
Нет, это Вы на меня водрузили свои грезы по сверхчеловеку; это Вам нужны были жертвы, и страдания, не подвластные судьбе человека; это Вам нужна была дуэль с богом, за которую ответить пришлось мне одному!!! Лил! И ты теперь будешь ее выгораживать и защищать?. Мне плевать на неё! Слышишь, мне наплевать на ее страхи; спартанские полуголые мужики умирали с улыбкой на устах, не замечая смерти ни своей, ни чужой; и как эти растения могли тут обосноваться? Спроси как?
Мне не нужны эти ответы, Гум, мне это не нужно знать! Прости.
Нет в этом твоей вины, Лил, тебе так сподручней, и собственно, это лишь преамбула к прекрасной философской гипотезе!
Ты другой! Я знаю, только не понимаю, как помочь тебе, будто это совсем не подвластно мне; Гум, ты можешь быть другим! и вот уже участие к этому противоестественному противоречию толкало её к нему.
Ты ведь просто играешь не свою роль, да? Ведь есть причины, тебе не подвластные? Ведь ты не можешь быть таким каменным и безразличным к своей судьбе, к смерти? Разубеди меня, пожалуйста разубеди, я размышляла об этом, правда! Это совсем не то, о чем ты можешь подумать и ее руки безвольно изогнулись, запястья и узкие ладони с ровными пальцами, такими трогательными и беззащитными, она не находила им места в пространстве и заламывала, эти прекрасные, нежные женские руки. И Гум был уже в их власти, он не мог больше длить это, он не мог смотреть на эти судорожные движения ее кистей, на эту пытку, которая пронизывала все его существо теперь; и уже ничто ни имело над ним власти, как эти жесты, такие кричащие о помощи, изламывающие проникали в самую суть его существа; фетиш туманил его глаза, и Лил, сама того не понимая, казалась такой откровенной, такой сильной в своем горе и невозможности что-либо изменить; она будто перешла на потусторонний язык телесности, она будто шагнула в пропасть, и пыталась теперь ухватить нерв этой схватки с метафизическим чудовищем. И вдруг его осенило: она пытается, она всегда пыталась; и ее безразличие лишь поволока, самоуспокоение, что уже давным-давно, он не замечает ее жестов; не слышит её, не чувствует её боль, будто мраморное изваяние неведомому спартанскому герою. «Лил, что я делаю, что я делаю, неслось в его голове, как это мерзко и цинично, ставить тебя перед выбором». И вот он уже совершенно отрешенно, и покорно внимает ей: