Её как наточенным ножом полоснуло словечко «мать»: никогда он её так не называл, хотя у них уже в избе пятеро детишек.
Куда? спросила жена и тут же пожалела о заданном вопросе.
Да на проклятую войну.
Анастасии до солёных слёз захотелось шваркнуть из рук на пол ухват и истошно заголосить на всю деревню Но не швырнула, лишь, задёрнув кухонную занавеску, спросила:
Когда?
Уже завтра идти в Волохово, и после всем гуртом погонят прямо в Серпухов, ну а там будет видно.
У супруги за перегородкой только и вырвалось-то:
О Господи!
Не голоси, а то детей поднимешь, пусть ещё поспят. Пойду во двор, займусь делами.
Постой, может, стол к вечеру накроем, родню позовём Белкиных, Черновых.
Некого звать, Настя, все сами столы накрывают: поутру все мужики, кому от роду девятнадцать и больше, уходят.
Как все? А кто ж в колхозе-то останется хлеб растить-то бабы, да девки, да Петька наш с пацанами? Мы с голоду опухнем, да и солдат-то чем тогда кормить-то камнями, а боле нечем?
Выходит, мать, так и есть. Кто их знает, о чём эти наркомы в Кремле думают-то.
Да в германскую войну3 такого не бывало, хоть убей. Вспомни, Василий Андреевич.
Да помню, чай, не дурень. Токмо, Настёна, позабудь навечно те времена. Ты, слепая, забыла, вон мужики болтают: нынче, кто в плен угодил, тот лютый изменщик и злоумышленник, могут и к стенке поставить. Ну а тогда отродясь такого не водилось. Да и единого сына у родителей не забирали, но что теперь вспоминать-то?
Василий вышел из избы рассвело, над речкой ещё держался лёгкий туман и, как был, в парадном убранстве, принялся остругивать последние брёвна для потолка в новую половину избы.
Вскоре, как по команде, пробудились дети. Утренний гомон мать оборвала словами: «Не шумите, отец уходит на фронт». Старшие умолкли и весь день крутились около родителей, изредка боязливо заглядывая в серые глаза отца. Младшая ребятня Сашка и Мишка тоже утихли, но не от слов, брошенных матерью, или спутанных речей старшего брата, нет. Они как будто почуяли в августовской атмосфере что-то опасное, как бывает перед летней грозой, вроде и небо голубое, и ветра нет, а уже ведаешь, что скоро грянет.
К вечеру Василий с женой и старшими детьми, упираясь, изо всех сил затащили верёвками проклятый брус на чердак и разложили на приготовленные загодя потолочные лаги. Но прибить их всё же хозяин не поспел: стемнело и пришло время собираться в скорбный путь.
Они поужинали, отхлебнув рюмку горькой из поллитровки, загодя припасённой для зимних праздников. А в пять часов утра, с первыми петухами, вся деревня от мала до велика вышла провожать своих мужиков. Кто-то молчал, кто-то плакал. Детишки с сонными глазами вытягивали шеи, глядя на отцов и старших братьев. В последний раз обнявшись с родными, толпа рекрутов с вещмешками и самодельными чемоданами пешком двинулась в сторону Волохова.
* * *
Мобилизованных в столицу на строительство оборонительных укреплений доставили в вагонах до станции «Можайск» Московской железной дороги, а дальше разношёрстная колонна студентов, преподавателей, примкнувших к ним колхозников из-под Наро-Фоминска двинулась пешком. На выделенных районным исполкомом подводах везли вещи. В городе ещё пахло мирным базаром и сеном, курами и дымком от самоваров вечным спутником пахучего чая, но здесь, среди полей и тёмных лесов, всякий дух цивилизации испарялся, словно и не обитал тут человек с давних пор, лишь изредка меняя язык да веру.
Денёк выдался пасмурный так себе. Такая непогода ежегодно выдаётся в Центральной России в самом конце июля, либо в начале августа, когда после духоты и нестерпимого для коренных северян зноя макушки лета, пекло рассыпается, будто от сглаза лесной ведуньи, словно огненное колесо непривычного жара наскочило на невидимую преграду. Но старожилы с прогретой солнцем завалинки подскажут, что именно в такие деньки полярные ветры без всякого спроса врываются на континент. Оттого было пасмурно, иногда шёл мелкий моросящий дождь, или в лицо дул встречный ветер. Люди шли молча, опустив головы. Поначалу весельчаки принимались звонкими голосами распевать какие-то бравурные песни, даже пару раз запевалы затягивали:
Если завтра война, если враг нападёт,
Если тёмная сила нагрянет,
Как один человек, весь советский народ,
За свободную Родину встанет
Но жизнерадостного задора штатных запевал в колонне как-то, пусть и малодушно, но всё же не поддержали, и теперь лишь время от времени то тут, то там изредка раздавалась громкая болтовня или смех учащихся, но и он вскоре сам собою умолкал, и вновь в ушах звучала тяжёлая поступь тысяч людей. Но все понимали, чуяли собственной печёнкой, что стержневой вопрос последних дней расплескался повсюду блеклым осенним туманом да навязчиво звучал в устах, распознавался в хмурых бровях и в истомлённых глазах. Даже порой чудилось, будто вся неизъяснимая человеческая сущность, сотворённая бездушной природой, то ли неведомым Богом, проклинаемым советской властью, и отрицаемым бесчеловечной эволюцией, а то ли той самой новой троицей в лице Карла Маркса, Владимира Ленина и Иосифа Сталина, так восхваляемой учёными и политиками, безмолвно вопрошала перед чёрными очами грядущей неизбежности: «Доколе будем отступать? Сдадут ли Москву?»