Помню одно такое чтение в галерее "Сохо", где я сидел на полу со всеми, причем никто по равнодушию так и не спросил, кто я, пил вино, улыбался, аплодировал и был полноправным слушателем. Там, в галерее, был один милый горбатенький поэт, с которым мы перебросились несколькими словами, вообще состав собравшихся напоминал московский. Типы людей были приблизительно такие же. Только нью-йоркские были попроще.
Ходил я тогда и на музыкальные и на театральные выступления, два раза в неделю обходил все галереи Сохо. На театральное выступление некоей Сюзанны Руссель в Вилледже я пришел в страшный дождливый ураган, под зонтиком, вымокнув до нитки, впрочем, мне было все равно. Я был в таком состоянии, что ничем заболеть не мог, это исключалось.
После каждого такого прикосновения к жизни я возвращался удовлетворенный и возбужденный. Все же я был с жизнью, не был один. Я узнал Нью-Йорк, его жизнь и оттенки довольно быстро, куда быстрее, чем выучил английский язык.
Да, так вот, я ходил в этой комнатке и разглядывал плакаты. Ушел я тогда, не дослушав лекцию, набрав в коридоре плакатов как можно больше. Часть из них и до сих пор лежит у меня в номере, а один -- в защиту прав педерастов -- я повесил на двери, и он там висит, цветной, с подчеркнутыми в тексте словами, которых я не знал, теперь знаю.
Несколько картинок на плакате изображают обнимающихся счастливых педерастов, другие -- людей с лозунгами, требующих гражданских прав для педерастов. Я тоже считаю, что им, то есть нам, следует дать все гражданские права и не хуй с этим тянуть. Только я не думаю, что в таком порочном государстве, как Америка, это что-нибудь изменит. Ну, отдельное улучшение, а все равно лицемерие и ханжество не позволит, например, поставить педераста открытого на сколько-нибудь значительную должность.
Хорошо, так вот Кэрол. Долго мы собирались встретиться, мой приятель был нетороплив и очень осторожен. Осторожность он привез из СССР. Наконец, вечером в мае я вошел к моему приятелю и увидел блондинку. Худая, она, конечно, была с сигаретой, курила она все время и выкуривала только полсигареты, остальное погружала в пепельницу, и это остальное у нее очень долго дымилось. Она сносно говорила по-русски, сигареты упрямо называла папиросами и после некоторых вступительных предложений сразу же погрузила меня в вопрос о необходимости для русских признать независимость украинцев. Ох! Меня куда больше интересовала в тот момент другая проблема, мне нужны были люди, много знакомств, связей, люди и люди. Отношения с людьми снились мне в моих снах, я тосковал без людей, к русским же не шел, потому что они ничего не могли мне дать. Я рвался в этот мир, русские же мне были известны до тонкости, и неполноценность их здесь отталкивала меня. Я был бессильно-сильный, я не хотел покориться несправедливым порядкам этого мира, как не покорялся несправедливым порядкам мира советского. Русские же почти все покорились, они приняли это мироустройство.
Анфас Кэрол была совсем без изъянов, даже красивой. В профиль что-то у нее в лице было не то, какое-то происшествие между губами и носом. Но это я, придираясь, после жены-красавицы говорю. Тогда я носился, и именно в тот вечер тоже, с очередной нашей с Александром статьей, которую нужно было срочно перевести, и никто не хотел этого делать, потому что людей, способных на это, было немного, сделав нам одолжение один раз и не получив за это денег, люди не хотели делать этого во второй и в третий.
Кэрол вызвалась переводить сама. Уже одно это мне понравилось. В вопросе о предоставлении независимости Украине я ее поддержал, но выразил сомнение в целесообразности делить шкуру неубитого медведя сейчас, именно сейчас, когда Советское государство столь сильно, как никогда. Я не сказал, что это смешно. Но подумал.