Блядь возвращалась с ночных похождений. Я улыбался, мне хотелось крикнуть жизни: "Ну, кто следующий!" Я был свободен, зачем мне нужна была моя свобода -- я не знал, куда нужнее был мне тогда Крис, но я вопреки здравому смыслу уходил от него. Выйдя на Бродвей, я заколебался было, но всего мгновение, и снова решительно зашагал в сторону Иста.
Спустя пару недель я уже буду проклинать себя за то, что ушел от него, мутная тишина и одиночество снова надвинутся на меня, снова будет мучить образ злодейки Елены, и уже в конце апреля будет у меня припадок, сильнейший, страшный, припадок ужаса и одиночества, но тогда, придя в отель и спросив второй ключ, и поднявшись на свой этаж, и бросившись устало в постель, я был счастлив и доволен собой, так же, как и на следующее утро, когда, проснувшись, лежал с улыбкой и думал о том, что, конечно, я единственный русский поэт, умудрившийся поебаться с черным парнем на нью-йоркском пустыре. Блудливые воспоминания о Крисе, сжимавшем мою попку, и его утихомиривающий мои стоны шепот: "Тэйкит изи, бэби, тэйкит изи", -- заставили меня радостно расхохотаться.
ГЛАВА ПЯТАЯ
КЭРОЛ
Я познакомился с ней в мае, в Квинсе, вечером. У нас много общего -- у меня отец коммунист, у нее родители фермеры-протестанты. И она для своих родителей "анфан террибль", и я тоже для своих блудный сын и "анфан террибль".
Она была ученицей одного из моих знакомых, он давал уроки русского языка, и Кэрол была его ученицей. Как-то он сказал мне: "У меня новая ученица -левая, она из "Рабочей партии". Я сказал: "Познакомьте меня, дорогой, пожалуйста". Мы с ним на Вы.
Я давно хотел познакомиться с кем-то из левых партий, приблизительно рассчитывая на будущее, я понимал, что мне без левых не обойтись, рано или поздно я к ним приду. Ведь я не подходил к этому миру. Куда же мне было идти? До знакомства с Кэрол у меня был опыт -- я ходил во Фри Спэйс центр на Лафайет-стрит, где в полуразвалившемся домишке должна была состояться лекция об анархизме. Это было едва ли не в марте. Я пришел туда, прочитав объявление в "Вилледж Войс", и поднялся на второй этаж -- везде висели плакаты и листовки. Плакаты и листовки лежат кипами, они были самого различного размера -- от карманного до газетного.
В комнате -- убранство, внешний вид которого напоминал ревком где-то в русской провинции во время гражданской войны: такие же жестяные кружки, сигаретный пепел и грязь, облупленные стены, кричащие со стен воззвания, -было три человека. Обратившись к ним, я спросил, здесь ли будет лекция об анархизме, сказал, что я русский и хотел бы послушать лекцию, это интересно мне. Мне ответили, что да, лекция состоится в этой комнате, и спросили о чем-то в свою очередь. Когда я не понял вопроса, спрашивающий меня мужчина переспросил по-русски. Он оказался русский, уехал из России в двадцатые годы, он-то и был объявленным в газете лектором, который должен был читать лекцию.
Вскоре он и начал. Пришел еще только один человек. Меня умилило количество и состав слушателей. Пять человек, двое из которых -- русские. Действие происходит на Лафайет-стрит в Нью-Йорке. Как видно, американцев мало интересовал анархизм.
Лекцию записывали на тейп-рикордер, мой соотечественник бурлил слова в микрофонную вилку, а я ходил и разглядывал плакаты на стенах. Я плохо понимал тогда разговорную речь, впрочем, и сейчас мой английский не блестящий, но у меня было и есть огромное любопытство к жизни. Это любопытство таскало меня пешком по всему Манхаттану, по самым страшным авеню Си и Ди и куда угодно во всякое время дня и ночи. Оно же заставляло меня ходить на поэтические чтения, где я ничего не понимал, но аккуратно платил контрибюшен и вслушивался в незнакомые слова внимательнее всех.