Пусть много суеты.
тебя я видел средь толпы,
но исчезала ты.
И в этом городе большом,
что был душе не мил,
к тебе я приближался, шёл,
увы, не находил.
Пойми, мне только двадцать лет,
и тверд я, как наждак.
Цеплялся каждый турникет
в метро за мой пиджак.
Но я не думал в эти дни,
свой продолжая путь,
что я цепляюсь, как они,
за то, что не вернуть.
* * *
О девочка! Мы убийцы, убили мы эти дни.
И страх, словно дым, клубится, когда мы с тобой одни.
Заложники беспредела, живем у Судьбы взаймы.
Любви нашей мертвое тело на свалке зарыли мы.
Стоим под безлетней липой. Не надо грустить. Пустяк!
Мы всё позабудем, либо не вспомним три дня спустя.
Закрыли глаза немые хамелеон-очки,
и завтра уже не мы, а наглые двойники
по жизни пойдут без страха, хоть руки у них в крови
Не может восстать из праха
усопший призрак любви.
* * *
Кипит курортная страда, но едешь ты не в Крым
ты исчезаешь навсегда, как этот лысый дым.
Кишит людьми большой вокзал, как рисинками плов
А я тебе и не сказал каких-то важных слов.
Теперь меня и не проси, слова уже не те:
они застряли, как такси, в вокзальной суете.
И наше время истекло. Прощается родня,
и ты глядишь через стекло
уже не на меня.
* * *
Мы ожиданьем сумерек живём.
Преображает темнота жилище.
И входит в нас с погашенным огнём
спокойствие, что мы так долго ищем.
Притворства нет. Не существует зла.
Мир осязаем и намного проще.
Мгновенье счастья, полное тепла
Его лишь можно распознать на ощупь.
* * *
Не найти твоих следов хоть справляйся в МУРе.
Нрав у октября суров небо брови хмурит.
И, как эпилог всему, свистопляска буден
это тризна по тому, что уже не будет.
В лужу тень от фонаря плюхнулась, косая.
В огород соседский я камешки бросаю,
треплет ветер ветки лип, по песку елозит;
как горчичник, лист прилип на спину берёзе
Не уеду ни в Москву, ни в какие Сочи!
Пусть, как жухлую листву, дождь меня намочит,
пусть пройдут и день, и сто, в том себя утешь ты,
что проклюнется росток зернышка надежды.
* * *
Не надо, ни на что не жалуйся,
а лучше всё прими, как есть,
хотя пришла худая весть
и нету повода для жалости.
Пока ты чванством не раздут,
поверь, что так необходимо,
поверь: любовь неотделима
от ожидания разлук.
* * *
А ты была какая-то другая,
и не похожа на себя нисколько.
Тебя такую я теперь не знаю
и собираю в памяти осколки.
Но все равно я образ твой не помню,
я помню лишь слова, да твоё имя.
И образ этот мишурой наполнен,
деталями какими-то другими.
Прости великодушно, если это
поможет в чьей-то памяти остаться
любимой неизвестного поэта,
которому всего-то лишь семнадцать.
Но он наивен. Он совсем ребёнок,
как первогодок в армии, салага.
И в сердце столько у него пробоин,
что даже меньше было у «Варяга».
* * *
В городе ночь, как бархат, только нам чёрт не брат:
слух не ласкают арфы видно, не ждать добра.
За колбасой поездки, очередь возле касс,
наша любовь в подъездах стыдная, напоказ.
Всюду такая людность, грязь и густая гарь
это ведь наша юность, нищая, как январь.
Кто заварил ту кашу тускло летящих лет?
Горькая эта наша память того, что нет.
Выбран безумный вектор, вот оттого и злость.
Как нам считать проектом
то, что не задалось?
* * *
Не гляди в дверной проем, за которым,
задевая крыльями потолок,
проносится огненным метеором
рядом с лампочкой мотылёк.
Знаешь, милая, я ведь тоже,
как и он, счёт теряя годам и дням,
ничего как следует не итожа,
все кружу по селам и городам.
Знаешь, во мне это неистребимо:
не выношу ни заборов, ни стен.
Оттого и теряю друзей и любимых,
не получив ничего взамен.
Ты прости, если чем-то тебя обидел
так много было ненужных дел,
за то, что главного не увидел
наверное, не туда глядел.
За то, что прошу у тебя прощение,
за то, что верю в тебя пока
Кружусь бесконечно мое кружение,
кружение мотылька.
* * *
Ветер уснул в рыхлой листве, лес удивленно-тих: