Гансом его звали, вновь еле сдержался Бережной, чтобы не нагрубить.
Кого? удивился шофёр.
«Ну точно неандерталец. И даже питекантроп», тупость спутника начинала конкретно раздражать. Цандера, пояснил преподаватель. Отца Адольфы звали Ганс.
А-а, ну да, почему-то обрадовался фельдшер. Мы их всех «гансами» звали. Немцы же, мужик явно веселился. Но, заметив, что его юмор не приводит пассажира в восторг, зашмыгал носом. Да ты не серчай, москвич, они нас тоже всех за «иванов» держали. Как придут в сельпо или по здоровью справиться, так и лопочут: «Иван, Иван». За десять лет мало кто из них хорошо по-нашему говорить научился. Знали только по работе пару слов, да так «хлеб, яйцо». Прямо как в кино про войну, помнишь: «Матка, кура, млеко, яйки!». Вот так и они. Вроде говорят чего, а не разобрать. Были, конечно, среди них и те, что даже матом могли. Но вообще, зачем им было учиться? Они верили, что домой поедут. А их, как срок отбомбили, сослали за Урал и в Сибирь. Знаешь?
Знаю, кивнул Бережной, думая, как бы поподробнее расспросить про саму Адольфу. Ты мне лучше скажи, как Цандеры дом этот получили?
А как? Покумекал Ветров, лучше ничего не придумал и отдал немчуре под обустройство тот самый дом, куда едем.
Странный дом, произнёс Рудольф задумчиво, нарочно пропуская мимо ушей обидное словечко. Сейчас главное было узнать о самой женщине: как живёт, есть ли у неё кто?
Почему странный? Дом как дом, пожал плечами фельдшер, снова выкручивая по дороге кренделя. Бережной, небольно ударившись о стекло, потёр лоб, размышляя:
Вход сбоку. Соседей никого. С задней стороны вообще поля начинаются. Выселки, а не дом.
Фельдшер захохотал:
Так и есть выселки! Там раньше коровник был, а в саманке, что рядом, отёл зимой держали. Видал, какая там печь? Телят на руках из коровника в одеялах переносили и сушили, молоком поили, прививки там всякие и так далее, пока на ноги не встанут. Я тогда только начинал. А в посёлке был зоотехник. Потом спился. Другого не прислали, так я и телят лечил, и баб. Смех. Одна у нас прямо там и родила. Так и лежали рядом: телёнок и ребёнок. И не знаешь, кому первому пуповину обрезать. Точно-точно говорю, он повернулся к Рудольфу Александровичу, готовый убеждать. Но Бережной и не собирался спорить.
А коровник теперь где? спросил он вместо ответа.
Снесли. Другой построили. А саманку, значит, отдали Цандерам. Уж больно печь было жаль ломать. Её немцы выкладывали, те, что ссыльные. Они же потом помогали Цандерам дом перекладывать. Частями строили: одну комнату снесут, кирпич положат, крышу настелят, за другую принимаются. Так от бывшей коровьей родильни одна только печь и осталась.
И земли там мало, вслух подумал Бережной.
Николай кивнул:
Так они много и не просили, он закурил, пару раз затянулся, усмехнулся. Враги ведь. Чего выпендриваться? Что дали, то дали. И так рады были, что попали туда, где ссыльных соотечественников много. Бегали к ним каждую неделю, то на праздник какой, то просто так, полопотать по-немчурски. Мы-то им что? Мы им суровые хозяева. А те свои. Хотя бежали-то они к нам тоже от своих.
От Гитлера они бежали, а не от своих, уточнил Рудольф Александрович. Но Николай махнул рукой:
Какая разница? Всё одно они тут не стали русскими. По всему видно было не стали. Нас чурались, а к немцам так и льнули. Мать ихняя ходила добровольно ссыльных русскому языку учить, уж не припомню, как её звали-то
Моника, напомнил Бережной. Он сразу запомнил имена родителей Адольфы: Ганс и Моника. Ничего дороже, чем память о родных, у одинокого человека нет. Как нет ничего страшнее, чем испытание разлукой с родиной. Потому понятны были московскому мужчине все мытарства Цандеров по их необъятной и непонятной для иностранцев стране, и тихое упоение наконец, когда поселили их там, где жили те, кто мог разделить с ними тоску по родной земле. Пусть даже и объявленные врагами, как они, но при этом одной культуры, того же менталитета делать всё по уму, судя по построенным печке и дому, что стоят до сих пор, да по котельной в лагере, что греет исправно, да по баракам, что ещё сто лет продержатся.
«Цивилизованность. Вот в чём она заключается. А не в умении кричать на всю страну, что мы самая культурная нация и преодолели барьер безграмотности. Не в пафосе правительственных наград польза жизни, а в доброжелательности, порядочности, благополучии для себя и других, думал Бережной, понимая, что ничем не поменять местное пренебрежение к переселенцам. Как ничем не объяснить, что жить нужно иначе, со смыслом, а не плыть по течению. И если бы каждый, просыпаясь, делал такое дело, каким могли бы гордиться потомки, неважно строил, сажал, учил или книгу писал, вот тогда не зря существовал бы род человеческий. А так Что для местных жизнь? Стемнело да рассвело. Лишь бы неделю отбабарить, а с пятницы до понедельника света белого за самогоном не видеть». От подобных мыслей ему стало грустно. Хотелось уже скорее приехать, увидеть Адольфу, перемолвиться с ней словом, узнать, рада ли она ему, или так приехал, да и ладно.