С молитвой и слезами пошёл дед Анфал к своему коню повод отвязать, чтобы хоть он до дома вернулся.
Коня Буяном звали, вклинился в рассказ «хохотавший».
Повисла пауза.
Да, коня у него Буяном зовут, согласился «спокойный» и продолжил, подошёл он, значит, коня отвязать, а конь в дыбы и понёс Сам ли Анфал за повод ухватился, иль какая петля за руку захлестнулась он не помнит, да только тащил его Буянушка, с пеной у рта, волоком до самой деревни. Вот такая история, подвёл итог «спокойный», а «хохотавший» добавил:
Мужики потом за санями съездили, яму видели, а гроба не было, наверно, черти с собой упёрли, вдруг кому пригодится, и заржал своим неподражаемым хохотом.
Черти, они, видишь, Сергей, за душами охотятся, а кикиморам что надо никто не знает.
Да, проговорил Серёгин, он решил не рассказывать мужикам про утреннюю встречу на болоте, возле Ачинска гора есть, Лысая называется, вместо этого начал он, Лысая, потому что не растёт на ней ничего. А с вершины той горы прямо вниз, как колодец, пещера сорок метров глубиной. Есть про эту пещеру легенда одна.
Бородачи разом оглянулись и оценивающе глянули на Серёгу, а тот продолжал:
Пещера называется Айдашинская, а в народе её называют просто девичья яма. Так вот какая история, как в индийском кино: он любит ее, она любит его, но её родители настаивают, чтобы вышла она замуж за татарского хана, у которого много овец, лошадей, в общем, за богатенького.
«Хохотавший» понимающе вздохнул.
И вот, когда должны были сваты приехать, девка эта убегает с любимым из дому на всю ночь. Вернулась поутру, а родная мать на порог не пускает, иди, говорит, где была, опозорила ты нас на всю округу. Что несчастной делать? Пошла и бросилась в яму Говорят, с тех пор вокруг Лысой горы привидение бродит.
Это потому что она родителями проклята, вставил своё слово «хохотавший».
И плач по ночам слышен, но учёные этот вой по-своему объясняют, дескать, это ветер свистит по верхушке горы, Серёгин замолчал, давая понять, что история закончена.
Был я в тех местах, вдруг сказал «спокойный».
Серёгин напрягся, ожидая подвоха, но услышанное далее он никак не ожидал.
С Кузьмой, с брательником, лет семь тому назад на ярмарку ездили, смотрим, барышня у дороги стоит, ну подъезжаем к ней, а она нам монетку золотую даёт.
Ну, прям золотую, не вытерпел «хохотавший».
Не веришь, у Кузьмы спроси, ответил «спокойный», ну, протягивает она нам монету и говорит: «Люди добрые, в городе будете, свечку поставьте за упокой души». А Кузьма и говорит: «Милая барышня, за упокой чьей души-то столько свечей ставить надобно?» А она глянула на нас так своими глазищами и говорит: «Моей душе упокой надобен». Ясно дело, сначала-то мы испужались, ну а приехали в кабак и загуляли, пропили мы с Кузькой не только золотой, чуть без штанов не остались. Еле живые тогда ворочались, а она опять у дороги, бледнючая, как смерть, качает так головой и говорит: «Ну что же вы, да не подумайте, что мне монету жалко, просто придётся мне ещё у дороги стоять и опять людей пугать». И так от неё холодом повеяло, за секунду вся жизнь перед глазами пролетела, жуть жуткая. Как домой вернулись, не помню
Дак ты это с того времени что ль не пьёшь?
Да, и Кузьма тоже. Мы с ним зарок дали, а свечей мы потом в Енисейске поставили на пять рублей, не меньше
Старыми?
Ну конечно старыми.
«Хохотавший» глянул на напарника с недоверием, но ничего не сказал, Серёгин тоже не вмешивался.
Ну, хватит болтать, пора на ночлег становится, вполголоса, но довольно твёрдо скомандовал «спокойный».
И действительно, круглолицее солнце уже не маячило над лесом. Спрятавшись за верхушками, оно как-то быстро, со всего маху, плюхнулось к горизонту и, едва его коснувшись, рассыпалось множеством ярких брызг, акварельно растекающихся по всему вокруг. Пока Серёгин охотился за солнечными бликами, мужики распрягли лошадей, развели костёр и даже сварили какое-то варево в раритетном котелке времён первой мировой войны, впрочем, прекрасно сохранившимся, как успел заметить он намётанным взглядом.
Это была каша жидкая, несолёная, из какой-то непонятной крупы, но жутко вкусная, наверное, потому, что не ел Серёга целые сутки. Только за ужином он узнал, что «спокойного» зовут Николаем, а того, кто хохотал Тимофеем, что занимаются они частным извозом, и дружат с детства. О себе они ничего не рассказывали, да Серёгин и не настаивал, говорили о трудностях в воспитании детей, о взаимоотношениях со стариками и о плохом урожае кедрового ореха в этом году. Когда совсем стемнело, Николай достал с телеги старую шинель и подал Серёге: