Ох, не знаю, как с вами и быть.
Дежурная Вера Игнатьевна (если верить тому, что написано у неё на халате) машинально поправила высокую соломенного цвета причёску.
Но ведь у вас как будто свободно
Сейчас-то свободно. А ну как курсы повышения нагрянут? Должны заезжать на днях. Их-то я просто обязана поселить.
Если нагрянут, я съеду.
Все вы так говорите. А сами побежите в дирекцию жаловаться.
Я упаковываю свою «физию» в самое жалобное выражение, при этом не забывая исподтишка наблюдать за Верой Игнатьевной. Мой цепкий взгляд отмечает в её лице ожесточённую борьбу между боязнью получить взыскание и желанием подработать. К моей радости, борьба оказывается неравной, и материальная сторона одерживает победу довольно быстро.
Хорошо, излагает она мне результат найденного ею где-то внутри себя компромисса. Я вас поселяю пока в комнату. Но в случае чего поставлю вам раскладушку в кладовой инвентаря. Согласны?
Через минуту я уже тяну свои чемоданы на четвёртый этаж по медной от заходящего солнца лестнице.
За дверью с наклеенным на неё огромным глазом, вырезанным из какой-то афиши, меня встречает слоистый сизый туман, в котором плавает стол с раскоряченными железными ножками, пепельница, переполненная изуродованными окурками, недопитая бутылка портвейна 777 и за всем этим верхняя часть нечёсаной фигуры в синем спортивном костюме. Молча прохожу к окну, изо всех сил дёргаю за ручку, но рама не поддаётся.
Н-не открывается, басит фигура. Можно только форточку.
Я следую её совету. Прозрачный воздух охотно льётся сверху на подоконник и уже оттуда на крашенный охрой пол.
Законная, говорит фигура, не отрывая щеки от подпирающего её острого кулачка.
Что «законная»? вздрагиваю я от неожиданности.
Я Законная, отвечает она, икнув. Законная Л-людмила. Слушай, закрой форточку. Знобит.
Бубенцова Любовь Сергеевна, отвечаю я и, сняв с вешалки, подаю ей висевшую там тёплую куртку. Накинь на плечи. А то мы с тобой тут обе задохнёмся.
Любовь С-сергеевна, она усмехается, и я впервые в жизни вдруг сама обращаю внимание на то, что меня со школьных лет почему-то зовут по имени-отчеству.
Она до краёв наполняет гранёный стакан и, подвинув его ко мне, поднимает свой.
За знакомство!
Я делаю небольшой глоток. Терпкое вино катится по горлу, согревая и дразня.
Не боись, говорит Людмила, покосившись на едва пригубленный мной стакан. Я завтра уже Ту-ту-у-у!
Всё порешала?
Порешала
Она глубоко затягивается сигаретой, и по ложбинке между щекой и симпатичным тонким носиком неожиданно скатывается слеза.
Время ещё есть. Деньги тоже, всхлипнув, продолжает она. Поеду в Новосибирск. И там
Она осушила стакан и, утёрши губы рукавом, продолжала:
Дай мне бог бабу в руководители.
Пьяные слёзы текли по щекам и, похоже, она их уже не замечала.
Водил меня за нос целую неделю. То у него совет, то реферат надо там-то и там-то поправить, то бумажку перепечатать. То статью какую-то в читалке проштудировать. А потом вдруг и говорит: «Слушай, я неделю с тобой вожусь, а ты так ничего и не поняла». Я ему: «А чего я должна была понять?» А он: «Чего-чего! Того самого. У меня с аспирантками разговор короткий». И за коленку меня хвать! Представляешь? Меня за коленку. Как какую-то шлюху мелкую. А у меня три изобретения и «раций» полтора десятка. Я ещё до института, девчонкой, Зейскую ГЭС строила!
Я представила эту рыженькую мурашку возводящей громадину Зейской ГЭС, и мне пришлось срочно отхлебнуть из своего стакана, чтобы как-то сохранить лицо.
Скажи-ите пожалуйста, столичная штучка! продолжала изливаться «мурашка». Небось, со своими бабами так вести себя не позволяет. А как видит: из Урюпинска, так уж и руки распускать можно.
А ты из Урюпинска? зачем-то спрашиваю я.
Из Сольвычегодска, отвечает она так, что невозможно определить, правда ли это.
А тут ещё эта Секретутка из аспирантуры. «Как! Вы уезжаете? Да вы знаете, что Василий Самвелович это стопроцентный выход на защиту диссертации! У нас к нему пачками ломятся!» Вот, думаю, пусть мужики и ломятся. Может, когда-нибудь морду набьют.
Василий Самвелович? переспросила я.
Кащероносцев, ответила она уже почти равнодушно. Главное: старик уже, за шестьдесят, наверное. А тоже Ох-х