Даже не верилось, что он будет жить в таком большом и замечательном городе. Уже привокзальная площадь казалось ему небольшим музеем. Высокие, ещё сталинского ампира дома с полукруглыми окнами и выступающими колоннами, трамвай, зазвеневший прямо под ногами, пёстрые рекламные щиты всё казалось невероятно красивым.
Давно ждешь?
Нет, минуты две-три.
Александр Волченя обернулся и кивнул, сдержанно улыбаясь и по-прежнему не выпуская из рук книгу Любищева.
Волченя немного боялся, что дядя его просто не найдёт ведь прошло уже пять лет и всё равно просил встретиться не на перроне, а возле огромного круглого окна, немного похожего на окно-розу готического собора. Будущий студент хотел получше разглядеть город, в котором ему предстояло учиться.
Можно, я тоже буду тебя Лаксом называть. Сестра постоянно так говорит, так что я не представляю тебя под другим именем.
Да, конечно. Меня все так зовут.
Дома, в Оксиринске, его называли Лаксом и мать, и одноклассники, и даже некоторые учителя. Новое имя приклеилось где-то в младшей школе. Уже тогда его почерк был таким неразборчивым, что ему прочили карьеру врача или программиста. Когда маленький Волченя подписывал тетради, первое «А» в слове «Александр» так и норовило склеиться с «л», а «е», в свою очередь, было неотличимо от «а». Учителя, привыкшие к латышским словоформам и западно-полесскому самосознанию, думали, что это имя и так и читали «Лаксандр Волченя». Позже одноклассники урезали это до «Лакса».
Волченя не возражал и решил, что при случае даст это имя какому-нибудь новооткрытому виду.
Насмотрелся?
Да. У вас замечательный город.
Если пожить он становится ещё лучше.
Дядя Волчени со стороны матери Антон Триколич не был похож на сестру. В меру упитанный и сангвиничный, он смотрел на мир с одобрением. Глядя на его толстые пальцы, мало кто мог бы поверить, что он хороший хирург, а увидевший лицо ни за что бы не догадался, что он уже почти десять лет жёстко, чётко и умело руководит небольшой ветеринарной клиникой, которая считалась одной из лучших не только в Кинополе, но и во всей Прибалтике.
Имелись у Триколича заслуги и перед философией один раз, ещё в студенческие годы, с него нарисовали Дэвида Юма для так и не вышедшего учебника.
Как ты себя чувствуешь? Приступы не вернулись?
Немного есть. Перед глазами темнеет, и голова становится тяжёлой-тяжелой. Кровь приливает, наверное.
Что-нибудь с цветами происходит?
Да, происходит, Лакс сглотнул, всё становится такое тусклое-тусклое, и жёлтое. Словно сквозь жёлтую воду смотрю.
Когда последний?
Позавчера.
На ногах держишься?
Да. Я привык почти. Только судороги по утрам Волченю передёрнуло, это действительно страшно. Иногда так больно, что кричать начинаю.
Ты волнуешься. Перед экзаменами это нормально. Как только поступишь, сразу отпустит вот увидишь.
А если не поступлю?
Всё равно отпустит. Так что не о чём волноваться.
Лакс не разбирался в автомобилях. Но даже ему было достаточно одного взгляда на машину Триколича, чтобы понять владеть клиникой дело доходное.
Сумки и книга отправились на самое дальнее сиденье, а Волченя устроился впереди, не забыв пристегнуться.
У меня не больше часа, сообщил Триколич. Они думают, что я должен быть на конференции. Когда первый экзамен, кстати?
Я на подготовительный поступаю.
Да? А в письме про это было?
Было.
Значит, я не дочитал.
Машина тронулась. Над головой мелькнул огромный рекламный щит «Церковь Воссоединения зовёт всех страждущих». Лакс вспомнил разговор в поезде и почувствовал гордость. Он слышал про то, что пишут на рекламных щитах, а значит, уже не был здесь чужим.
Я вот что придумал, продолжал Триколич, Давай ты поживёшь прямо в клинике? Там есть холодильник, можно поспать, литературы полно. И убирают регулярно.
Можно. Если клиенты не против.
От клиентов ты будешь прятаться. Потом, возможно, повысим до ассистента. Увидишь, что у животных внутри.
Триколич свернул на проспект, идеально следуя изгибам трамвайных путей. Лакс опять увидел реку. Дома расступались, открывая вид на мост и многоэтажки другого берега. Волченя старался всё получше запомнить, но получалось плохо. Слишком много всего он видел.