«Это что? вагон десятый »
Это что? вагон десятый
мёд из пепла и воды,
и жужжит в нём виноватый
гуттаперчивый один,
чьё лицо из всплеска света
удлиняется в меня
близоруко и, наощупь
время птичкою отняв,
смерть мою он, как прощенье,
между крыльями несёт
шмель, змеящийся как воздух
меж телесных чорных сот.
Стансы
Речь не условна и крива,
как коромысло и дуга,
её несущая внутри,
разбитая на лёд и льды,
когда здесь дождь идёт вода
накручена на провода,
себя поёт и дребезжит
в жестянке птичьей, что лежит
на донышке густом, земном
и слышит речи животом
и, оступаясь в глубину,
колодца свиток развернув,
на птицу смотрит белый рот
через пылающий осот
сгущается до темноты
и из нутра звезды шуршит,
и крутится как колесо
чуть горьковатою росой.
Форточка
И исподволь, из пара, из подземной
норы апрельской, что внутри воды
плывёт к воде землёю неизвестной,
расщерив золотые свои рты
в жуках, в птенцах из нефти или торфа,
которые полоскою густой
лежат межой за небом неответным
и белой поцарапанной губой,
которая свой сад им произносит
в солёные, как форточки стрижей,
снопы из света, что руками косит
собрание из нескольких детей.
«Сиротствует ли тело»
Сиротствует ли тело
иль смерть удалена,
изъята из предела,
побуквенно сдана
в багаж, в пейзаж, в природу,
в трамваи, что на бок
её слетались, плача,
в грачах минуя срок,
воронку покидая
в их малых небесах,
где ожиданье рая
длинней, чем полый страх,
где ангел твой закручен
в июля механизм,
как эллипс в голый воздух
из взгляда и ресниц,
и где жужжит в притоках,
бессмертная душа
и трогает урода,
которым хороша.
Анестезия
Забудем предсказательниц своих,
чьи коготки, как снег анестезии,
царапают то шею, то лицо
и, как под линзою то кажутся большими,
то выгнутыми, словно длинный звук
из-под земли вытягивая слух,
на всех своих окраинах фальшивит.
Ты помнишь [но не помнишь всё равно],
как посох, опиравшийся на тени,
двоился и с тобой попарно шёл,
сквозь пар крошась на чёрно-белый иней,
в деревни вырастая за тобой,
в которые растаяли деревья
и костровой мгновенный мотылёк,
извлекший из ландшафта только зренье,
где эпилептик птичий приподняв
округу, воздух, камни, руки, лица,
поток из их движенья извлекал
и запятыми начинал искриться
в отсутствующем выдохе забыт,
как устрица большая и больница
и запах, запах цвёл нашатыря
похожие мы в тёмный свет входили
царапая то шеи, то себя
как двери в дом, где мы себя забыли.
Смотритель
В начале оленя, как омут, стоит
смотритель путей и горит изнутри
как ящерка в камне, как осень в шмеле,
как волчий язык и ожог в Шамиле.
В начале у ямы терновник и хруст,
и шарик воздушный хлопком своим густ,
и тычется в тело воды густера,
и ива стучится [пора не пора?],
и хнычет в ней детка, как омут, олень
и лопасти мрака сияют сквозь тлен,
колени тоннелей подводных его
и лопасти света, который свело,
как ноги оленя, что ямой дрожит
в спиралях воды сквозь раздвоенный шрифт.
«Кадры беспорядочны. Идёшь»
Кадры беспорядочны. Идёшь,
как струя через ребро и нож
разбираешь выдох на детали,
чтобы здесь тебя не узнавали
в слове ключевом [который Лот].
Или им вернёшь отображенье
и укуса яблочного жженье
пятнышко из света и дерьма,
где ключи бренчат, как Брахмапутра
или столб, в котором спит жена.
Но выходишь становясь деталью
зёрнышком и пикселем в глазу
и струя тебя перебивает
и визжит, что камень на фрезу.
Парк сгущается как будто в темень Парки
завязали свой алкоголизм
мёд и спирт, как след небесной сварки,
из зрачков расплавленных бежит,
и земля, в которой спишь и слышишь
принимает в яблоню тебя
всё, родная, в рёбра мои дышишь,
сквозь вокзал полуночный черна.