Александр Петрушкин - Тетради 2016 года стр 8.

Человек, в луне качаясь,
сквозь китайский смотрит свет 
три портянки с ним осталось
из прозрачных снегирей,
и клюют до рёбер женщин
неопознанных его 

он идёт по переулку,
где кроваво и светло
ясени врастают в марты
и катают шар ночной,
и играют шумно в нарды
под единственной ногой.

Голова луны, катаясь
в павшей птице, на ходу
отрывается от пашни
карусели белой страшной
человека, вслед за клювом
светом впаянным в слюду.

Дом окружён водой земли,
повсюду мертвецы слышны 
невидимы, глубоки,
как валуны и сроки.

Идёт со мною чернозём,
как с воздухом со всех сторон
поднявшийся гудящий свет,
пересекая взгляд и снег.

Пусти меня, верни меня
осоке, русским сапогам,
гулящим под водой живым,
в которых ангелы черны.

Дом окружён водой земли,
повсюду мертвецы слышны 
невидимы, глубоки,
как валуны и сроки.

Идёт со мною чернозём
за воздухом со всех сторон
в поднявшийся гудящий свет,
пересекая взгляд и снег.

Пусти меня, верни меня
осоке, русским сапогам,
гулящим под водой живым,
в которых ангелы черны.

Колоски, в снег [сплетаются] в шар
белый, утренний [марта], морозный
учащённые, как чёрный пар,
что порезом ложится продольным,
чёрно-белым на горло синиц 
в эти синие [наши] всмотрись
голосов перекошенных лица 
там, где скрип надрезает зрачки 
как больницы сухая страница:
без лица, без любви или крови
как лягушка, что в шарике ртути,
колесом голосит из травы
и лишь после клонится на убыль.

Даниле Давыдову

В ледяной и восковой Москве,
чьих мозаик срублен виноград,
каждый выбирает по себе 
потому что в чём-то виноват.

Лётчик проплывает словно жнец
над снопами ватными твоих
станций, подземелий и т. д.
вырывая медный твой язык

Покраснеет воздух золотой 
сладкой стружкою синиц немых, горя
жирной и промасленной лозой
горя, счастья, стрекозы труда,

чей рубанок ходит взад-вперёд.
Самолёт мерцает словно вход
в твой прекрасный жестяной Аид,
чижиком  под штопором  свистит,

где по пеплу каменный пилот,
приоткрыв несоразмерный рот,
словно гость, проходит сквозь твоих 
свет сосущих  мертвецов живых.

О, ветки тяжёлые птицы,
полётов парные стволы,
апреля и сумрака спицы,
в которых блуждают волы,

двойные тоски разжимая
полёта своей часовой
почти невозможности рая
и речи почти не больной,

не больной, когда  расцарапав
лицо белых тощих ветвей 
стволов распускается пряжа,
взлетая из клети корней!

Как эта пархатая стража
несётся по нити тугой 
без времени больше и страха 
себя вынимая дугой!

Человек [цепь и пёс вещества,
воздух смёрзшейся смерти] едва
распечатал в дыхание плоть,
как пейзаж обращается в лёд.

В призме  полой, голодной  его 
человека подземный глоток 
развернёт рыжий свёрток зрачка
и слетают, как плод с дурачка

эта шкура, железо и смерть,
и куда теперь ехать  наверх? 
если выдох пейзажи скоблит 
и чего ещё нам говорить [?]

в слепоте, на свету, на свету 
через свет  тот, что камень во рту,
тот, что бабочки взорванный грот
разгибает, как скрепку, в полёт.

Это что?  вагон десятый 
мёд из пепла и воды,
и жужжит в нём  виноватый
гуттаперчивый один,

чьё лицо из всплеска света
удлиняется в меня
близоруко и, наощупь
время птичкою отняв,

смерть мою он, как прощенье,
между крыльями несёт
шмель, змеящийся как воздух
меж телесных чорных сот.