Александр Петрушкин - Тетради 2016 года стр 5.

Созреет ранет и разбрызжет птицу по ветру,
и вновь соберёт из коллекции местных зерцал 
и лампочку в ней повернёт  и темень в пейзажах разметит,
в дыхания нить часовую обрушив овал

её бесполезного тела  чью пряжу из звука
ранет белый вяжет, как мать свой бугристый живот 
пока свет скрипит в нём повозкою длинной, и чутко
ладони иной стороны в пересвет фотографий кладёт.

где спицы ранета порхают снаружи и в стуже
и птицы всё брызжут, как лодки, в топорной реке 
в кувшинах древесных себя собирают и  глубже
своих отражений  нырнув в задыхания чёрной руке.

Пишу, пишу депеши государю
в ладонях у размолотой воды
где  словом лёгким намертво придавлен 
как Лазарь собираю в смерть дары,

и  не дойдя в свету до половины
своей вины  смотрю на письмена,
которые мне почтальон доставил
на псах своих, чья буквица видна

на теменной у паровых сугробов,
у шашек дымных птиц или потом 
предожидая встречу, как обломок
его империи, что плещется за тьмой.

Выдох наизусть печёт
стрекозы [немой] полёт
вертикальный (в смысле  полый) 
или всё наоборот:

из полёта, словно выдох,
вынимаешь стрекозу
и в зрачок её вставляешь,
и сужаешь, как слезу.

Испаряются птицы, слетая на свет
круговой, как берёза стоящая в боге 
что, вполне вероятно, получили ответ,
чтоб оставить его на холодном пороге 

и, распавшийся пот раскрутив на груди
рахитичной своей, потому что пернатой,
их фотоны и волны летят впереди
их теней, через снег обернувшись  как атом,

когда падают птицы в своей полутьме
(подзаборной, фонарной) из ада и рая 
и, столкнувшись, разносят хлопки по стране
на окраинах слов и их скрипа сгорая.

Ты возьмёшь себе выдох промокший до слёз
древесины разбухшей от синичьего сока
и окажется мир незнакомым, как плоть,
из которой плывёшь, как большая сорока.

Андрею Таврову

Обмелели холмы или мельницы их
свет занёс по окружность зрачков лошадиных 
и лежит в земном мясе, один на троих
холм врастающий в небо на пчёлах недлинных,
и свободно вращаются в нём жернова,
холм крошится в муку, что поднимется к верху
и мерцает, как речи живой голова,
и кроится тоской лошадиной по бегу,

он плывёт, как плоды в животах у реки,
что откроются медленней женщин, не сразу,
потому что глубины его высоки,
да и он уподоблен туннелю и лазу
в этих водах, чьи слайды ложатся к земле
и снимают, как Бога, свои опечатки
что оставлены ими на всяком угле
заштрихованным светом  человечьим и шатким.

Вот и трое растут плоскодонкой-звездой,
именуя своё за трещоткою птичьей,
что уносит не холм коготками в гнездо 
только лошадь и звук от неё неотличный,
а звезда в тёплой птице механизмом шуршит 
то клокочет, то квохчет, то камнем бежит,
кровь тачает, лежит, выцветая
в молоке, что вершится, как амен.

Холм скворчит на ложбине случайной её 
и целует её жеребёнка, как Бог
в лоб и в темень, в прозрачные лица,
что текут изо лба кобылицы.

Заводи разговоры со мною, как ключ
ощущая дыхания пот, перекличку
с крайним ангелом, что был засеян тобой
в моей плоти песчаной, в эту кислую дичку.

Поверни этот ключ, эту тень на стене,
что скорее болезнь или дверь в переходе,
или свет на запутанной, как бороде,
насекомейшей речи, что в кожаном ходит

этом самом мешке, что несу на себе,
в месте вязком, как речка из мокрого детства,
когда девочка рядом на глине стоит 
и торопится воздух пред нею раздеться.

Заскрипит во мне ключ и вскипят зеркала
и пейзаж разобьется и лица осветят
та, которая здесь мне уже не жена
и дитё  который вода и ответы.