Александр Петрушкин - Тетради 2016 года стр 4.

Скрученною ласточкою стужи
[пожалеть бы, зрячего, меня!]
рядом с теплотрассой проезжают
три похожих на стекло коня,

ямы двухсторонние обходят
и, пугаясь цыканья копыт,
ломким льдом сшивают обе доли,
как французы лёгкими иприт.

Постепенный шум, в них начинаясь,
срежет речь их, деревянный мост,
как весло из вида упуская
в ласточке восшедшей на мороз.

Ты проводишь крота детских губ из земли
до открывшейся в тёмное небо воды 

никого не случается в комнате той,
что с тобой породнилась своей темнотой.

Никого не включаешь, словно ангела свет
белый выключил так  будто ангелов нет,

и сочится пернатая кровь из воды,
поделивши её на гусей и следы.

Тепло, как флюс, торчит из февраля 
ещё одной зимы оборванная ветка

летит  не долетит  но взяв стрижа
как компаньона, станет здесь пометкой

и полем, и Батыем для зимы,
которая печёт в груди чечётку 

пока мы ей, как веточки, видны
когда заходим в кадр [не свой] нечёткий.

Весло на пряжу распуская
ненапряжённо и светло
метёлкою вода взлетает,
высчитывая дна число,

и, выдохнув наружу берег,
как заговор для жабр своих,
внутри её вдвоём смеются
несотворённые мальки.

Плывёт, пузырясь в отраженье
повязок кровяных, душа,
царапая под горлом жженье,
прочтённой галькою шурша 

и, на иные встав просторы,
сужаясь в щепоть облаков,
метла лакает новый воздух,
свернувший времени кулёк.

Барьер из дерева и сна.
Я верю, что, сойдя с ума,
в них звука сыплется желток
и пузырится, как ожог.

Ожегшись длинною пургой 
земля растёт вокруг трубой
по центру шёпота, стыда
в кровь перекрашенных. Легка

их поступь, их зазор, просвет,
напоминающий, как смерть
летит вокруг как будто жизнь
с ней приключилась и не вниз,

не вверх толкуя свой полёт,
раскрывший клюв, где снег идёт,
где идиот живёт в саду,
её прижавший к животу

в котёнке, в ледяной воде
в диагонали и дожде,
пересекающем барьер,
как слепоту, которых две.

Велосипед дождя катается по крышам,
чьи ангелы из спиц нарушены и слышат 
на цыпочках молитв приподняты своими
промокшими людьми, как мякиши живыми.

И ты идёшь во двор с прозрачными ногами 
искать велосипед, шуршащий между нами,
что слышит, как растут антоновка и камни:
как брат или сестра  касаясь животами.

Что со мной остаётся 
то не имеет причины,
вытащит из меня
ножичек перочинный

неумолимое детство
малое там, где шарик
гелиевой рукой
нас в кислород строгает

в Каменске или где-то 
и, утерявши нитки,
шарик по мгле летит
такой же, как лошадь зыбкий.

По контуру совы
Есть роща, а в ней львы 
В них счастье тоже есть,
Но им его не съесть.

Где ночь лежала у виска 
зову холодного отца
звездой, молекулой  имён
не выбирая там, как тёрн.

Скрипят здесь атомы, Аид
теряя то меня, то вид,
то хлев нагретый молоком
стекающим, где смерть окном,

как ворон [космос, а не глас]
косится в жизни новый глаз,
встаёт невнятно у виска
канюча люльку у отца.

Созреет ранет и разбрызжет птицу по ветру,
и вновь соберёт из коллекции местных зерцал 
и лампочку в ней повернёт  и темень в пейзажах разметит,
в дыхания нить часовую обрушив овал

её бесполезного тела  чью пряжу из звука
ранет белый вяжет, как мать свой бугристый живот 
пока свет скрипит в нём повозкою длинной, и чутко
ладони иной стороны в пересвет фотографий кладёт.

где спицы ранета порхают снаружи и в стуже
и птицы всё брызжут, как лодки, в топорной реке 
в кувшинах древесных себя собирают и  глубже
своих отражений  нырнув в задыхания чёрной руке.