Александр Петрушкин - Тетради 2016 года стр 2.

Здесь свет всё заслоняет  даже свет,
который я вписал неосторожно
в круг снега, в стыд свой, в то, чего здесь нет
а если есть  наверняка подложно.

Наверняка причины нет такой,
чтоб длить моё ему принадлежанье
и потому я в нём стою босой,
наколотый на иглы из молчанья.

Из треска додревесного его
я, вынутый рукою деревянной,
теперь лишь света стою одного
и свету заслонённому неравен.

Сад возьмёт твой след
и пойдёт, как кошка, сквозь тень 

человечек, что спит в середине,
поёт целый день.

День лежит в середине его
и прекрасен внутри,

как ключи, что из скважин
звенят, словно кошки когтьми,

и царапками сны
в животах надувных их скрипят,

где следы, как птенцы,
то умрут, то сады воскресят.

Бессмертник  ксерокопий наблюдатель,
отцвёл и ты, как конская коса
воды, что спит внутри у готовален,
когда внутри её течёт оса,

и чертит волдыри и полукруги
в немыслимом, как смерть, поводыре,
и лошади похожие на дуги
кусают отражения в дыре

твоей, бессмертник, но скорее данник
последних отражений  слепота
бумагу обнимает и светает,
как циркуль неба изнутри ведра.

Метель, почти синица, чепуха 
пурга словесная на столике портвейна
плывёт по небу плотному песка,
чья приоткрыта ангелам всем дверца.

Плывут по небу ангелы мои,
чья плоть небрежна, непреодолима,
чей куст всегда пылает изнутри 
пока здесь плоть на хлеб с вином делима,

и смотрят вслед за музыкой моей
той, что плывёт по небу всякой плоти
по воздуху, зажатому рукой,
и с ключиком глагола в повороте.

Постепенные как рыбы
ходят, плачут между нас
снега вьющиеся глыбы,
как воронка или лаз,

но едва начнётся ветер
из пернатой тишины 
рыбы высохнут, как дети,
на песке своём черны.

И, когда в прозрачной сети,
ты здесь плачешь за меня,
распрямляя камни  светит
чёрно-белая земля,

где рукой своею рыбной
разломивши черноту,
рыбная душа, просветы
вертит взглядом, как черту.

Немолодая пара тишины,
которой даже ангелы слышны,
переступает человечий слух
и невозможно более вздохнуть,

чем тройка, что по дому на санях
себя продлит в приподнятых снегах,
в морозе, в шапке волчьей, в рукаве
у лошадей неназванных кровей,

у твёрдой, молодой ещё, воды,
где бабочкой просверлены ходы
записаны как будто человек
побуквенно минует выдох, век

своих не размыкая, слепоту
жуя, как смех или мороз, во рту.

Удивительна ненависть и фонограммы
света, в котором нам шлёт телеграммы
каменный пёс, что из кадра ушёл 
в смысле музыку отсюда увёл.

дом ли скрипит, ощущая прорехи
эти подземные и извлекая
воды свои многоплодные  эти
воспоминания почвы и рая,

где непонятная стая твердеет
окоченев под просмотренным снегом,
после бежит через пропуски неба
или [точнее] становится гневом,

но удивлённым, как только собаки
это умеют, открывшие двери
для мертвецов, что за бок их хватают,
воспоминая отсутствие веры.

Скрипнет оконце чужой фонограммы 
некто его утирает от влаги
с той стороны, где потьма не бездонна,
но терпеливо растёт в красном маке.

Жук дождя меня во ртах
своих держит, как сапожник,
из травы связав верстак,
где живой, неосторожный

жук себя со мной проносит
в грозди тающей земли 
от игрушек человечьих
сохрани меня, спаси.