«В полубреду болезни детской»
В полубреду болезни детской
и оспинах ночи дурной,
что в табунах на небо влезла
и там сияет глубиной
своей высокой, как держава,
мотая головой на сон
нет, речь меня не удержала,
но выгнала на стужу вон
в полубреду болезни детской
и аутичной, и слепой
как слог ребёнка неизвестна
сгущает звук над головой
кобыльей, что моё излечит,
косноязычие и с ним,
как выдох, холод покалечит
и с бабочкою отлетит.
Кержак
Посеребренная речь местности нашей.
Кажется, нечисть обходит берег с ночною стражей
вся заодно, и тонкий пятак рублёвый
летает над ней, и латает свои оковы
речка, стоящая посередине кайфа
типа сто первый спартанец вот от такого драйва
я прихожу в себя и смотрю за небо,
тоску испытуя по тем местам, где пока что не был
и вероятно не буду поскольку хруста
снега кыштымского ангельского мне не хватает пусто
в бренной там речи, а смотришь в низы и тоскуешь
посеребренной речью, во тьмах пируешь.
Как в кирпиче кержацком надписи Белтшацара
берег стоит, где-то меж левых и правых
сирый с убогим смотрят и ищут место,
но ошибутся поскольку всегда здесь тесно
нам остается сплошной и в прорехах воздух,
спрятанный подо льдом, как завета лоскут.
Нечисть исчислена шелест кошачий вздорный
в рукопожатье земли и воды утоплен,
взвешен, как третий рим и гудит в собачьем
лае, гоготе селезня в проруби и в чебачьем
немом открыванье зева, в Кроносе с анашою
вот и царапаешь их порванною губою.
Сорвавшись с поклёвки, вставши один, без стаи,
ты понимаешь, что снег уже не растает,
не растворишься небу, пока не порушишь ставни
сколько бы нас не делили тени Уран остаётся главным,
даже если уткнешься лбом, что в зелёнке, в грунт, и
зреешь в себе, как зренье, и гвоздь погнутый
гемоглобином своим раздражает почву,
и разрывает как сотню лет сухой ивы почку,
требует водных весов или снега стражу,
плавая, как чебак, через мглы и сажу
в посеребрённой трудной местности или
в том, что из огней неживых пошили
в ста километрах от ямы (читай Челябы)
шубу волчью вросшую в плечи древесные, дабы
в чёрной долине буквы текли из снега
словно нефть, покидающая человека
в просфоре фотонов, гамма-лучей и света,
что плачет сквозь нас, как вероятность побега.
«Я пережил здесь смерть»
Я пережил здесь смерть
свою, как эта дева,
лежащая в садах,
касающихся чрева
всех насекомых божьих,
живущих у огня
О, родина, как смерть,
не покидай меня!
«Окажется воздух кессонным»
Окажется воздух кессонным,
прошитым, как жабры стрижей,
сшивающих нашу природу
с разрывом, мерцающим в ней.
И, слушая наших качелей иголку,
на входе в золу, надеюсь,
что голос негромкий
свой вынесу, коль не спасу.
Пророк
И в кувшинов разбитых чаду
маслянистом, как речь фарисея,
т.е. книжника, т.е. найду
то, к чему до-коснуться не смею
горлом. В страхе животном труда,
будто выдох с тревогой пожатый
в лабиринт где не глина горит
яко ангел слепой. Из палаты
он несёт своё око в руке,
свой язык, что удвоен пустыней
коридорной как будто бы свет
одиноким случился и длинным.
Горловина сужается, я
оставляю тебе своё мясо
и смеркается тонкий народ,
говоря в животах у Миасса.
Водомерка
Евгению Туренко
Не будет прошлого посмотришь и не будет
как птаху непрозрачную нас сдует
сквозняк, иголка, что в слепой руке
ты переходишь небо по реке.
И вдоль растут то люди, то не люди,
а отпечатки их на дне посудин,
их эхо ромбовидное плыви
подсудный, утерявший любой вид.
Никто не вспомнит нас лет через двадцать
так водомерка может оторваться
от отражения слепого своего
оставив лапки только и всего.