Кондиционера на судне не было. В тропиках пароход раскалялся, как утюг. Ночью донимали комары, а в коридорах встречались чёрные крысы, размером с телёнка. Про тараканов я уже не говорю. В каждой каюте стояли ловушки литровые банки, смазанные изнутри, у горла, сливочным маслом. К утру в них шуршала стая рыжих прусаков.
Экипаж на судне тоже был разовый. Половина блатных (еще бы, рейс в Ригу!) и половина таких новобранцев, как я. Никаких покрасочных или ремонтных работ не велось. Самая жуткая кара для матросов пилить дрова для камбузной печки.
Обычно я обитал в радиорубке. Бывало, засыпал в кресле с наушниками на голове. Учился передавать на электронике левой рукой, а на «паровике» долбил правой.
Кроме того, пытался оживить древний радиолокатор «Нептун». Он больше года стоял холодный, как памятник. Это мне удалось, на экране появилась чёткая картинка. Правда, лавры за эту победу начальник простодушно присвоил себе.
Никитич любил обсуждать женщин и делился со мной впечатлениями: «На Коммунисте девки просто жиртрест. Не на что приятно посмотреть. Недаром ихний начальник на Ольгу запал!».
Я знал, что мой босс неравнодушен к буфетчице. Её звали Эля. Маленькая аккуратная девушка с белой кожей. Про неё он говорил с восхищением: «Такая девочка, такая попка!»
Однажды, вечером, Никитич заглянул ко мне и возбуждённо прошептал:
Андрюха, одолжи бутылку. Эля, вроде как, соглашается.
Каждые три дня нам выдавали тропическое довольствие по бутылке хорошего венгерского вина «Рубин». Его называли «тропиканом».
На святое дело не жалко, говорю.
Отдам при следующей выдаче, сказал босс и исчез.
Через час Никитич нарисовался снова:
Дай ещё одну. Не дошла до кондиции
Я дал.
Утром спрашиваю:
Как дела на любовном фронте, Никитич?
Ой, и не говори! огорчённо сказал босс. Сидели, выпили, поговорили про музыку
Про музыку? удивился я.
С тонким намёком, разумеется. Типа, пианистка на рояле, ох и склизкая штука! Потом лежит Эля в моей кровати голенькая. Красивая, стерва, слов нет. Сел я напротив, любуюсь тихо И тут комиссар заходит!
Вау! восклицаю по-английски. Надо было дверь на ключ закрыть.
И не говори, увлёкся, понимаешь А помполит говорит ей: «Эля, принеси капитану нарезочки, пожалуйста. И срочно». Культурный, сволочь!
Любви у начальника с Элей так и не вышло. А свой долг, две бутылки «тропикана», он мне простил.
Французские бараны
На соседнем причале были пришвартованы два траулера. Их пригнали французы, чтобы передать рыбакам Хайфона. Мы частенько выпивали с французами в интерклубе. И на брудершафт, и просто так. Однажды, возвращаясь на судно, зашли к ним в гости. Старпом хорошо говорил по-английски и пытался рассказывать анекдоты. Неосторожно посетовал на кормёжку у нас заканчивались продукты, а в бедной стране чего-либо купить из снеди было проблематично. Я больше молчал или восхищенно говорил по-французски:
Жорж Сименон. О!
Достоевский. О!
Комиссар Мэгрэ. О!
Комиссар Бройко говно! встрял в беседу второй пом.
Whats govno? спросил Жулиан, ихний супервайзер.
Тут же ревизор написал французам краткий разговорник из обиходных матерных слов.
С собой мы унесли миниатюрную копию Эйфелевой башни и несколько порнографических журналов, спрятанных под майками.
Эта история имела продолжение.
Через полчаса к нашему трапу прибыла группа иностранных моряков. Их было трое. Каждый нёс на плече тушу барана, обернутую целлофаном. Процессию возглавлял Жулиан. Дорогу им преградил комиссар Бройко:
Донт волк! сказал он. Янки, го хоме!
Французы что-то тараторили на своем языке. Наконец, Жулиан перешёл на английский:
Вы очень голодные, сказал он. Будет лучше, если мы отдадим мясо вам, чем оставим его вьетнамцам.
Нормандия-Неман! воскликнул другой.
Вышел капитан. Он говорил недолго, но громко. О проблемах с карантинными властями, о дружбе между народами, и о том, что у нас всего своего завались. Под конец прорычал: «No! No!! No!!!»
Жулиан обиделся и выпучил глаза. Его рот превратился в узкую щёлку. Француз вынул из нагрудного кармана листок бумаги, взглянул на него и чётко произнес:
По-щь-ёл на х..!
После этого он скинул баранью тушу в воду, рядом с бортом. Его примеру последовали другие. Расстроенные французы молча ушли. Никто не оглянулся.