Наконец-то Ада, уставшая, раздраженная это можно было увидеть еще издали, с трудом таща сумку, полную пряжи для сетей, показалась в проеме между дворами. И тут все, что было пережито детьми, взорвалось, ринулось навстречу ей потоком слез, бессвязных криков, мольбы и ужаса.
Мамочка! Ты не продашь?
Милая мамочка, не надо, мы не будем больше!..
Скажи, ну, скажи, что нет!
Что-что-что? Что такое? Что вы сделали? испуганно и еще более раздраженно зачтокала Ада, сумку возьми, Роальд, не видишь что ли? О, боже мой, что случилось, что? Говорите толком
Мамочка! и торопливо, перебивая друг друга взахлеб, они начали, но с другого конца, далеко от сути. Она такая противная, вот ты увидишь, она такая противная, такая страшная
Ада задыхалась, останавливалась на каждом этаже, и все-таки они добрались до верха, и к этому времени она поняла, в чем дело. Флора и Роальд тоже выдохлись что-то похожее на апатию было в их наступившей теперь немоте так преступник, долго отпиравшийся от своей вины, вдруг признается во всем, и вдруг полное безразличие к приговору Ада молча открыла дверь. Устало вошла она в квартиру. Думая о чем-то своем, молча опустилась на табуретку. Глядела куда-то в одну точку и что-то думала. Мурка наконец-то вырвалась от Флоры и девочка, вяло опустив руки, стояла возле матери. И вдруг Ада притянула ее к себе, уткнулась головой в ее маленькую теплоту и заплакала. И слышно было, как плача, она шепчет: Нет, дети, я не продам вашу кошку, никогда не продам, милые мои, я не продам
Виктория Беломлинская и ее мама Ганна Агаронова
Перевернутый мир
Ада, милая Ада, ты помнишь Астрахань? Ну хоть как-нибудь? Хоть смутно? Пусть стерлись в памяти названия улиц да многих имен уже не вспомнить, но лица-то лица так и стоят перед глазами, да еще эти толпы беженцев на пристани, на вокзальной площади то ли бедный, то ли шалый табор раскинулся, расточая под открытое небо свой страх, свою скорбь, на земной пыли разложив одеяльца детские, ночные горшки и скудную снедь Их бездомному множеству какой-то особый трагизм придавала бывшая элегантность одежд почему-то в большинстве из Польши были беженцы и рьяная готовность все обменять на все: на хлеб, на ночлег под крышей, на билет куда угодно, только бы отсюда, на помощь врача, на лекарство Платья, шубы, кастрюли, одеяла, пледы, кольца, браслеты, ночные сорочки
У Ады ничего не было, и все-таки она умудрилась особняком, сторонкой обойти распластанную под ногами судьбу, двух страшных вещей избежав: дезкамеру, где мужчины и женщины, не стесняясь своей наготы, смывали вшей, и ночлега под открытым небом. В дезкамеру тянулась длинная очередь, медленно, словно специально отпуская людям время потерять стыд зато каждый попавший в барак получал со своей пропахшей хлоркой скомканной одеждой разрешение на проживание в городе или выезд из него. Заняв очередь, Ада долго кружила вокруг барака, пока не поняла, в какую дверь ей надо протиснуться в ту именно, откуда выходили помятые, распаренные люди, зажав в руке заветную справку. Когда выпускалась очередная партия, Ада, еще не зная, что будет дальше, нырнула против течения. В ту же секунду поняла, что спасена.
Тэбэ что нада? Всэ оттуда ыдут, а тэбэ здес нада?! Особэнный, да?! из-за стола выкатил на нее горячие угли глаз маленький седой армянин.
Ее узумем кес арчмем на полузабытом языке начала Ада и не ошиблась
Ээ! зачем только тебя по свету носит?! ворчал он, выписывая ей справку. Не могла дома жить, армянского мужа иметь?! Плохо тебе было, да?! Скажи спасибо, что я еще к армянской женщине уважение имею
Шноракалем кес, шноракалем кес!.. раз десять сказала ему Ада, пряча справку в сумочку. Потом, крепко сжав ручки детей, шла она от дома к дому, стучалась, звонила, за всю жизнь так жалостно не молила, как тогда, а получив отказ, шла дальше Все, кто мог, кто хотел, уже пустили к себе, сами теперь ютились кое-как. В одном доме о два крыльца Аде сказали, что у них полно, а вот у Матрены Харитоновны с месяц как мать померла: «Стучитесь к ней, может пустит»
Ада с порога учуяла монашечью опрятность и одинокую хозяйскую заботливость. Однако уговорить не смогла.
Евреев не пущу, сказала ей пожилая женщина, вся подштопанная, подлатанная, на все пуговки застегнутая, с мягким добрым лицом и жестким голосом.