Самые цивилизованные люди смотрели бы на него с молитвенным видом. Клали бы ему записочки в карман. Уходя, смаргивали слезу.
В своё время Ельцин мог делать ровно то же самое, что впоследствии, скажем, Путин и не бояться потерять симпатии элит.
Когда началась война в Приднестровье наши прогрессисты кривились: какой бред, эти недолюди воюют за то, чтоб быть русскими! Скорей бы их всех убили.
Но Ельцин направил туда генерала Лебедя, и Молдавия потеряла Приднестровье.
Это деяние в чём-то соразмерно крымской истории, в чём-то донбасской.
Но Ельцину это простили.
Ляпнув однажды про «берите суверенитета сколько захотите», Ельцин периодически, по-великодержавному, осаживал руководителей новоявленных стран СНГ и те слушались, пугались.
Затем устроил в собственной стране чудовищную чеченскую кампанию.
Превращённый в руины Грозный, восемнадцатилетние призывники с отрезанными головами, террористы в Будённовске.
Угробив огромное количество народа, Ельцин ещё и проиграл эту войну.
Не сказать, что Ельцина за это хвалили в прогрессивных медиа, ругали, порой очень жёстко.
Но простили в итоге и это.
Для либерал-буржуа Ельцин оставался своим, понятным.
Российские прогрессисты будто имеют какие-то особые приборы, при помощи которых опознаю́т своих.
Антропологически Ельцин их тип. Все они, зародившись в его белом теле, однажды вылупились оттуда. Потрескивая молодыми крылышками, стремительно перебирая многочисленными лапками, побежали, полетели, поползли в разные стороны.
Но белую мясную матку не забыли.
Ещё бы: он отдал своему выводку деньги и медиа, власть и шоу-бизнес.
Сколько бы ни набирали голосов либералы на парламентских выборах, ощущение того, что страна приватизирована ими, не покидало этих ребят все годы правления Ельцина.
Это была их личная эпоха счастья, американские горки по нашим буеракам, непрерывный праздник, карнавал, корпоратив. Шампанского, гарсон, полную ванну, пожалуйста. И красной икры туда же. И яхту в эту ванную запустите. Смотрите, чтоб с девками. Или кто там ещё есть
Теперь они смотрят в те времена, как в недалёкое детство: там всё сияет, кружится, пузырится, а они юны, красивы, полны сил.
Страна стояла перед ними как чан с яствами. Каждый лез туда руками кто ягодку доставал, кто свиной хрящик, кто тянул дли-и-и-инную макаронину: час тянул, два, но она всё не кончалась.
И даже если Борис Николаевич трепыхался, то ли порыкивая, то ли покрякивая, то снимая самых либеральных премьеров, всё это не отменяло главного: он был их защитник, радетель, отец новых сытых.
Именно тогда, в те времена, случилось разделение новой, молодой России.
Одна Россия ехала воевать в Приднестровье, в Абхазию, в Чечню, в Сербию, потом опять в Чечню. Торчала в своих моногородках, привыкала выживать, спивалась, скуривалась.
Другая клубилась в клубах, нюхала и колола, работала в pr-агентствах, зашибала сумасшедшие деньги на выборах, рвалась если не в депутаты, то в помощники депутатов, крутилась возле младореформаторов и нового призыва губернаторов, мэров, полномочных представителей президента. Осваивала Гоа, Таиланд, европейские красоты. Приобщалась к высшим ценностям, говорила на беглом английском.
Эти две России не пересекались почти никогда. Из первой во вторую попадали крайне редко, из второй в первую не попадали никогда.
Все ельцинские времена самая прогрессивная молодёжь в гробу видела и в прямом, и в переносном смысле мужиков с их обанкротившимися колхозами, скучные проблемы деревень, остановившиеся заводы, грязных рабочих, сиволапое офицерьё.
В начале девяностых в России беспризорных было больше, чем после Гражданской войны.
К финалу девяностых выяснилось, что Россия занимает первое место в мире по торговле человеческими органами.
Во второй половине девяностых я работал в ОМОНе, и видел внутреннюю статистику органов правопорядка: преступность за десять лет выросла в шесть раз. В шесть раз больше стали грабить, убивать, насиловать, воровать.
В ответ буржуазия твердила одно: безработица, наркомания, нищета всё это родом из Советского Союза, мы тут ни при чём.
Врали, конечно же. Но многие им верили: новая буржуазия врала блистательно, с упоением. Никто и подумать не мог, что можно так врать.
Если б десятая, а то и сотая доля того, что творилось тогда, была явлена сегодня нечеловеческий вопль стоял бы.