Но тут бывший ювелир почувствовал стыд - неосознанный мимолетный стыд за ту поспешность, с какой он наводил справки.
- Вы же понимаете, - сказал он, - что я так сразу обо всем спрашиваю потому, что хочу оградить сына от неприятностей, которых он может и не
предвидеть. Иногда бывают долги, запутанные дела, мало ли что, и можно попасть в затруднительное положение. Не мне ведь получать наследство, я
справляюсь ради малыша.
Жана всегда звали в семье "малышом", хотя он был голову выше Пьера. Госпожа Ролан, словно очнувшись от сна и смутно припоминая что-то
далекое, почти позабытое, о чем когда-то слышала, - а быть может, ей только померещилось, - проговорила, запинаясь:
- Вы, кажется, сказали, что наш бедный друг оставил наследство моему сыну Жану?
- Да" сударыня.
Тогда она добавила просто:
- Я очень рада: это доказывает, что он нас любил.
Ролан поднялся:
- Вам угодно, дорогой мэтр, чтобы сын мой тотчас же дал письменное согласие?
- Нет, нет, господин Ролан. Завтра. Завтра у меня в конторе, в два часа, если вам удобно.
- Конечно, конечно, еще бы!
Госпожа Ролан тоже поднялась, улыбаясь сквозь слезы: она подошла к нотариусу, положила руку на спинку его кресла и, глядя на г-на Леканю
растроганным и благодарным взглядом матери, спросила:
- Чашечку чаю?
- Теперь пожалуйста, сударыня, с удовольствием.
Позвали служанку, она принесла сначала сухое печенье - пресные и ломкие английские бисквиты, как будто предназначенные для клюва попугаев,
которые хранятся в наглухо запаянных металлических банках, чтобы выдержать кругосветное путешествие. Потом она пошла за суровыми салфетками,
теми сложенными вчетверо чайными салфетками, которые никогда не стираются в небогатых семьях. В третий раз она вернулась с сахарницей и чашками,
а затем отправилась вскипятить воду. Все молча ждали.
Говорить никому не хотелось; о многом следовало подумать, а сказать было нечего. Одна только г-жа Ролан пыталась поддерживать разговор. Она
рассказала о рыбной ловле, превозносила "Жемчужину", хвалила г-жу Роземильи.
- Она прелестна, прелестна, - поддакивал нотариус.
Ролан-отец, опершись о камин, - как бывало зимой, когда горел огонь, - засунул руки в карманы и вытянул губы, словно собираясь засвистеть:
его томило неодолимое желание дать волю своему ликованию.
Братья, одинаково закинув ногу на ногу, сидели в двух одинаковых креслах по левую и правую сторону круглого стола, стоявшего посреди
комнаты, и пристально смотрели перед собой; сходство позы еще сильней подчеркивало разницу в выражении их лиц.
Наконец подали чай. Нотариус взял чашку, положил сахару и выпил чай, предварительно накрошив в него небольшой бисквит, слишком твердый,
чтобы его разгрызть; потом он встал, пожал руки и вышел.
- Итак, - повторил Ролан, прощаясь с гостем, - завтра в два часа, у вас в конторе.
- Да, завтра в два.
Жан не промолвил ни слова.
После ухода нотариуса некоторое время еще длилось молчание, затем старик Ролан, хлопнув обеими руками по плечам младшего сына, воскликнул:
- Что же ты, подлец, не поцелуешь меня?
Жан улыбнулся и поцеловал отца.