При такой глубине падения, крутизне склона и в отсутствии какого-либо пологого выноса у ребят практически не было шансов уцелеть. Больше мы ничего сделать не могли. Конечно, теоретически мог рассматриваться и другой вариант продолжать спуск по сбросам, для того, чтобы выйти к телам погибших. Однако, само по себе это было крайне проблематично при полном отсутствии видимости и крутизне ледового склона. Приходилось считаться и с тем, что даже если бы смогли как-то преодолеть ледовый сброс, то потом вряд ли мы были бы в состоянии сами выбраться наверх, в полной темноте, вконец обессиленные и замерзшие. При этом было также ясно, что нам вряд ли кто сможет помочь.
Уже начало светать, когда мы, наконец, поднялись к палаткам, где в тревоге провели бессонную ночь наши друзья. Вопросов нам не задавали, по лицам все было ясно. Помогли сбросить кошки и промерзшую обувь, оттерли пальцы на ногах и напоили горячим чаем. Пару часов погрелись-подремали и, как только чуть потеплело снаружи, стали собираться в путь.
Следующие два дня мы спускались по хорошо знакомому гребню. Шли медленно и предельно осторожно нельзя было допустить ни одного неосторожного движения. Как мне помнится, в те дни во мне не оставалось никаких эмоций все выгорело. Было совершенно невозможно осознать, что мы остались в живых, но уже никогда не увидим пятерых наших друзей, которые всего лишь несколько дней назад тоже были полны жизни. Все это было за гранью представлений привычного мира. При этом казалось, будто у меня в мозгу поставлен предохранитель, исключающий возможность представить в наглядности все, что произошло. Осталось только что-то вроде замкнутого на себя автомата, который диктовал мне: когда, что и как надо делать. Усталости я не ощущал вовсе и казалось, что могу идти без конца. Я мог только удивляться тому, как после всего происшедшего в предшествующие дни мы были в состоянии исполнять обычную работу альпинистов на маршруте. Как полагалось поочередно топтались следы, где надо забивались крючья и налаживалась страховка, подходило время связи включалась рация. Время от времени приходилось останавливаться, чтобы перекусить или хотя бы попить чаю все буднично и рутинно.
Наконец, мы спустились в лагерь на Сурковой поляне, где нас ожидали наши друзья, которые последние два дня только и делали, что в бинокли выискивали нас на гребне вверху и без конца подсчитывали сколько их там осталось? Да еще пытались просмотреть внимательнее след на склоне от падения двойки Репин-Шанин и попытаться найти место, где они могли остановиться безрезультатно.
В лагере, как только мы сбросили рюкзаки и пуховую одежду, возникло такое ощущение, будто мы возвратились в непривычно теплый мир откуда-то издалека, почти как из холодного и безжалостного космоса. Должен сказать, что сейчас, более, чем через 60 лет, когда я об этом пишу, мне не надо было ничего придумывать про подобные эмоции достаточно было снова взглянуть на фотографии шестерки «спасателей», сделанные в момент нашего возвращения там все написано на наших лицах, открытым текстом.
После нашего возвращения оставалось только помянуть погибших друзей, соорудить им обелиск из плитняка, сделать памятную надпись и сворачивать экспедицию понятно, что в тот сезон ни о каких восхождениях речи быть не могло! Желание было только одно поскорее домой.
Но не тут-то было неожиданно из Москвы пришла радиограмма с предписанием от высочайшего начальства: «Всем оставаться на месте и готовиться снова к выходу наверх». Никто из нас ничего не понял, но приказ был категоричным. Еще примерно через неделю до нас добралась комиссия аж из самой Москвы, и нам, наконец, разъяснили, чего от нас ожидали высокие столичные инстанции. В полном изумлении мы узнали, что от нас требуется снова отправиться наверх с тем, чтобы найти доказательства гибели наших ребят. Комиссию возглавлял не кто-нибудь, а замминистра госбезопасности Таджикистан полковник Самиев, а из Москвы ей были приданы два гебиста Кульчев и Лупандин. Оба этих типа выглядели настолько омерзительно, что как-то не сговариваясь, мы их окрестили именами шекспировских персонажей, так сказать, «друзей Гамлета», Гильденстерна и Розенкранца.
Попытки объяснить, что с момента аварии прошло уже больше 10 дней и в принципе никто уже не мог остаться в живых, возымели только один эффект было проведено собрание партийной ячейки экспедиции (среди участников оказалось три члена партии!), где те же два «гамлетовских друга» объявили, что в Москве им были дадены полномочия вплоть до расстрела на месте «за саботаж спасательных работ». С такой постановкой вопроса никому из нас как-то не доводилось ранее сталкиваться ни в жизни, ни в горах. Понятное дело, после такого «объявления» все обсуждения прекратились.