- Убивают кого, что ли?
Хэсситай едва не ответил, что пока нет, но дайте ему только подняться наверх, и вот тут-то произойдет зверское убийство: грохот доносился из его собственной комнаты, и он мигом возымел представление, что там творится.
Грохот повторился. Хэсситай взглянул на перекошенную физиономию слуги, левой рукой изловил его за шиворот, а правой закрыл его распяленный для вопля рот.
- Не надо орать, - сквозь зубы процедил Хэсситай. - И за помощью бежать тоже не надо. Ничего особенного не случилось. Подожди немного, сам увидишь.
Он встряхнул слугу для пущей убедительности, отпустил и сел за стол. Ждать пришлось недолго. Не успел с лица слуги сойти отпечаток крепкой ладони Хэсситая, как над перилами внутренней галереи показались ноги.
По лесенке, ведущей из жилых комнат в трапезную залу, шествовал обедать сияющий Байхин - на руках.
Хэсситай мигом взмыл вверх по лестнице, ухватил Байхина поперек туловища, взвалил себе на плечо, отнес вниз и усадил за столик.
- Слушай, ты, полоумный, - свирепо выдохнул Хэсситай, - если ты свернешь себе шею... - Он замолчал, задохнувшись от возмущения.
- То - что? - невинным тоном поинтересовался Байхин.
- То я тебе шею сверну, так и знай!
Байхин так безмятежно улыбнулся в ответ, что Хэсситай сдался. С подобным упрямством он сталкивался впервые в жизни. Он понял, что удержать Байхина от вечерней прогулки по канату можно только одним способом - связав его этим самым канатом. Хэсситай представил себе обмотанного канатом Байхина и ухмыльнулся: мысленное видение оказалось донельзя сладостным. Какая жалость, что парня невозможно и впрямь утихомирить подобным способом. А ведь невозможно. Непозволительно унизиться до того, чтобы применить силу к своевольному мальчишке. Впрочем, и не нужно. Сам перебесится. Это сейчас он готов из кожи вон лезть, благо дорвался, а со временем поутихнет. Так что вовсе незачем голову ломать, как его окоротить. Пусть уж лучше старается что есть мочи: чем раньше допрыгается, тем скорей угомонится.
Так что вечером Байхин вновь разгуливал по канату, а Хэсситай готовил ему новые целебные припарки и ждал с надеждой, когда же этот упрямец запросит пощады. Лицо у Байхина было цвета размокшего крахмала, и к нему намертво приклеилась торжествующая ухмылка, кривая, как серп. Поначалу Хэсситай еще надеялся, что у парня хватит ума прекратить это самоистязание, но тут Байхин, к его ужасу, принялся читать стихи. Глаза его блестели от непролитых слез, но голос звучал ровно и спокойно.
Что ж, как бывший воин Хэсситай может это понять. Каждый заклинает боль по-своему - кто молчит, кто ругается, кто песни поет... видно, крепко допекло беднягу, раз он прибег к крайнему средству - вхождению в воинский транс, позволяющий терпеть нестерпимое как угодно долго.
Нет. Не как угодно. Только до тех пор, пока нужно. Хоть бы и до смерти, если потребуется. Но умирать как раз и не требуется... так что же он, в гроб загнать себя вздумал? До чего спокойный голос... а теперь уже не просто спокойный - мягкий, глубокий, выразительный. Совсем дело плохо. Паршивец в трансе, и теперь он будет ходить, покуда не соизволит прервать самоуглубление - или пока не свалится замертво.
И нечего надеяться, что транс прервется, когда запас стихов будет исчерпан. Не будет. Воину из знатного дома положено разбираться в поэзии. Хэсситай и половины того не помнил, что декламировал Байхин.
Спустя самое малое время Хэсситаю начало казаться, что он отродясь не слыхивал ничего более зловещего, чем бессмертные "Песни о любимой" древнего поэта Сакариби, а когда Байхин добрался до строки "долговечней роса на траве, чем твой ласковый взгляд", Хэсситай почувствовал, что родись он лет на триста пораньше, в одно время с господином Сакариби, - и он просто удавил бы мерзавца.
Нет уж, на сегодня довольно!
Хэсситай подошел к Байхину, рывком развернул его к себе и несильно, но звучно шлепнул его по щеке, чтобы прервать транс.