- А как он узнал, где вы работаете?
- Понятия не имею. Он знал даже, что я переехал сюда из Марьиной рощи.
- Может быть, он заходил к вам домой?
- Не знаю. Дома никого не было. Я сейчас не женат.
- Холост?
- Нет, разведен. Пока живу один.
- Может быть, он заходил к вашим соседям?
- Где? В Марьиной роще? Так дом снесен, и все разъехались кто куда. А с новыми соседями я почти незнаком. Где работаю, знают только в правлении ЖЭКа. А там никто обо мне не спрашивал.
- Тогда расскажите просто о себе, - улыбается Жирмундский. - Вы были женаты, развелись. А где сейчас ваша жена, под какой фамилией живет и где работает?
- А какое отношение это имеет к происшествию в поликлинике?
- Возможно, прямое. Он мог получить адрес поликлиники и у вашей бывшей жены.
- Я не поддерживаю отношений с моей бывшей женой. - Ягодкин сух и холоден. - Линькова Елена Ивановна. Живет в Москве. Получила однокомнатную квартиру. Где именно, не знаю.
Я считаю, что пора мне вмешаться.
- В письме к нам вы называете себя участником Великой Отечественной войны. Где вы воевали, на каком фронте, в какой части и в каком звании?
- А почему я должен отвечать на этот вопрос? - совсем раздраженно откликается Ягодкин. - И почему вам? Вы это можете выяснить сами, если хотите.
- Хотим, - говорю я. - Но сначала спросим у вас. Ваше письмо интересно, и уже потому многое в нем требует проверки. Поймите: не зная, как и, главное, почему этот иностранец нашел именно вас, мы вообще ничего не сможем объяснить. Ни себе, ни вам.
Я понимаю раздражение Ягодкина. Так и должен вести себя любой сохраняющий свое достоинство человек, непричастный к описанной в письме ситуации. Не он создал ее в поликлинике, не он виноват в ней, так почему же интересуются его прошлым, явно не имеющим к ней отношения? Но мой тон и настойчивость все же побуждают его отвечать.
- На Юго-Западном фронте с начала войны. Призван в Минске, - он называет военкомат, часть, куда был направлен, имена командиров полка и роты. - Начал войну рядовым, кончил служить старшим лейтенантом. Имею два ордена. Снят с учета в сорок третьем году по свидетельству медицинской комиссии о негодности к военной службе. После ранения два года не мог ходить: так было повреждено колено. Передвигался на костылях, потом с палочкой, да и теперь хромаю. А как воевал, спросите у моего ротного. Сейчас он под Москвой, директор дома отдыха в Старой Рузе.
- А после войны где работали? - спрашивает Жирмундский.
- Сначала учился.
- В Минске?
- В Минске уже никого у меня не было. Отец и мать погибли в эвакуации. Товарищи помогли устроиться в Москве, поступил в Московский стоматологический. По стопам отца - он тоже был протезистом. На этом, я думаю, моя биография исчерпана, - иронически заключает Ягодкин. - Думал помочь опознать врага, а вышло, что сам на допрос попал.
- Неужели вы не понимаете разницы между допросом и товарищеской беседой? - говорю я. - Вы действительно помогли нам, и не только тем, что написали о происшествии в поликлинике. До этого разговора вы были в наших глазах лишь автором заинтересовавшего нас письма, теперь же мы узнали человека, которому не стыдно рассказать о прожитых годах. Вот так, товарищ Ягодкин. Ну а сейчас мы займемся фотороботом. У вас есть еще время? В лаборатории мы отнимем у вас не более получаса.
А затем мы сообща создавали портрет искомого иностранца. На экране в темном зале плыли перед нами высокие лбы, прически с короткой стрижкой, щеки с различной степенью пухлости, носы с горбинкой. Ягодкин отбирал, отвергая и подтверждая.
Наконец портрет составлен.
- Похож? - спрашиваем мы у Ягодкина.
- Никогда не думал, что могу описать его так наглядно.
На этом и заканчивается наша встреча.