Тащи, ребята!
Осталось каких-нибудь десять метров.
Вдруг что-то взмывает метра на полтора над водой! Будто полумесяц из блестящего серебра с человека длиной. И на миг замирает в воздухе, как воплощение силы и красоты. Изящные линии, зеленые и серебристые, и огромные глаза, темные, как морская пучина
В следующее мгновение великий тарпон падает за сетью.
Рыбаки обескураженно провожают его взглядом. Воздух сечет испанская брань.
А я молчу. Мне не нравится жесткое мясо тарпона. Можно, конечно, продать серебряного короля морей за какие-то жалкие песо; местные женщины разрубят его, зажарят на свином сале и отнесут на рынок. Что ж, ведь продавал и впредь не застрахован, но радости мне это не приносит. К тому же в лодке уже полсотни килограммов рыбы, а больше нам и не сбыть в деревне.
Мешок на берегу, и мы опоражниваем его. Несколько полосатых исабелитпухлых, как юные девушки, длинная, похожая на торпеду испанская скумбрия, желтый полиприон, корбинаты и здоровенный робало килограммов на пять. Ну конечно, он уже продырявил сеть. Зазубренные края его жаберных крышек остры, как нож, а все-таки длинное рыло застряло в ячее.
Складываем невод и идем домой. Десять километров мимо кокосовых пальм, по светлой утренней глади тропического моря.
Небо чертят черные кресты. Фрегаты Когда они пролетают над нами, можно различить красный зоб самца и белую грудку самки. Бакланы и стайки бурых пеликанов заняты ловом на отмелях.
Вот и деревня, серые крыши из пальмовых листьев. Солнце взошло. Отворяются двери, черные и коричневые женщины с кастрюлями и деревянными корытами идут вдоль берега туда, где мы причалим.
В толпе на берегу стоит белая фигурка. Светлый чуб, худенькое мальчишечье тельце. Вот мальчик вбежал в теплую воду, с разбегу нырнул и поплыл к нам навстречу. Карибское море будто гладит его руки и плечи, карие глаза восьмилетнего пловца взволнованно блестят.
Для него, как и для меня, море полно чудес и никогда не повторяется. Наверно, и сегодня в лодке есть что-то новое, удивительное
Это мой сын. И сразу жизнь становится богатой и прекрасной, все вопросы разрешены.
Старая испанская пушка
Прямо перед домом Реституто Рикардо лежит наполовину засыпанная песком старая испанская пушка. В прилив ее захлестывает волнами. Никто не знает, сколько времени она пролежала в недрах вечно изменяющегося пляжа, но на прошлой неделе шторм откопал ее.
Раннее утро, море цвета топаза, медленно ползут лоснящиеся валы. Олуши пикируют за мелкой рыбешкой, порхают крачки.
Я поставил сеть у берега и теперь сижу на коряге возле пушки, жду. Скоро восход.
Пушка неказиста на вид. Вся изъедена ржавчиной, запального отверстия и не отыщешь, дуло забито песком, коралловой крошкой, обломками панцирей морских желудей. Но в общем-то тип и калибр еще можно угадать. Такие длинные двенадцатифунтовки применялись во флоте его наикатолического величества в начале XVII века.
В ту пору Карибское море еще называлось Испанским, тогда серебро Потоси перевозилось на ламах и мулах в Лиму, переправлялось на судах в Панаму, затем перебрасывалось через перешеек в Портобельо или Номбре-де-Диос и наконец прибывало на галионах в Картахену, чтобы оттуда с другими сокровищами отправиться в Испанию.
Наша деревушка была тогда важным укреплением с пирсом, с пристанью; теперь-то их уничтожило море. Площадь окружали каменные дома, две батареи защищали гавань. Из Картахены сюда заходили галеры и шлюпы, охраняющие путь «Серебряного каравана».
А охранять было от кого. Где добыча, там и коршун, а по берегам моря Колумба и Охеды в те времена было немало коршунов. Пираты Тортуги и Санто-Томаса, индейцы куна, населявшие побережье от Ураба до Сан-Блас (они даже раза два осаждали Картахену), вооруженные отравленными стрелами карибы Не говоря уже об английских, французских и голландских флибустьерах с патентами на каперство от короля или генеральных штатов. В Европе хоть изредка, да воцарялся мир, но в Вест-Индии ожесточенная война между морскими державами не прекращалась.
«Серебряный караван» был, конечно, самой желанной добычей, но не всякий отваживался подобраться к такому большому и хорошо охраняемому куску. Если не считать «узаконенных» каперов, за которыми стояли богатые частные лица или зарождающиеся акционерные компании в Европе, пираты поначалу действовали скромно, да и суда у них были мелкие: шхуны, галеасы, шлюпы, просто лодки.
Кстати, чем отличался капер от пирата? На это не так-то легко ответить. Англичане считали сэра Френсиса Дрейка капером, испанцы называли его пиратом. Генри Морган был то тем, то другим, пока не стал сэром Генри Морганом, вице-губернатором Ямайки.
Какое причудливое собрание человеческих типов и характеров представляли собой эти моряки, которые ходили на разбой, а потому не поминались в молитвах за «плавающих в море». У каждого было свое прошлое, но почти всех их объединяла ненависть к Испании.
Стоит внимательнее ознакомиться с историей пиратства в Карибском море, и ненависть эта станет вполне понятной.
Если не причислять к пиратам и разбойникам испанских конкистадоров (а большинство из них, бесспорно, заслуживают такого звания), то сомнительная честь называться первым пиратом Испанского моря принадлежит, пожалуй, Бернардино де Талавера.
Его история, вернее, то, что мы о ней знаем, не очень романтична. Он был одним из многих в Испании, кто воспользовался королевской амнистией, чтобы отправиться в Америку.
Дело в том, что после третьего и четвертого плаваний Колумба Вест-Индия перестала привлекать европейцев. Никаких сокровищ там не нашли, а лихорадка, голод, цинга косили людей; кто-то утонул во время кораблекрушения, кого-то убили доведенные до крайности индейцы.
Поэтому вербовать людей для новых экспедиций было трудно. И вот король Фердинанд, а точнее, его индийский наместник архиепископ Хуан де Фонсека (позже он стал счастливым обладателем весьма доходной королевской монополии на работорговлю) придумал ловкий трюк. Преступникам предлагали на выбор: либо понести кару в Испании, либо отправиться на несколько лет в Вест-Индию. Впервые этот способ был использован, когда Колумб составлял команду для своей первой экспедиции. Но тогда речь шла всего о четырех матросах, а теперь так набирали сотни поселенцев.
Однако не все могли рассчитывать на амнистию. Прощения не получали повинные в оскорблении величества, фальшивомонетчики, еретики; выбор не предоставлялся евреям и маврам, а также жителям провинций Каталонии и Валенсии.
Зато верные сыны церкви, уроженцы областей, достойных монаршей милости, уличенные в краже и подобных провинностях, могли отделаться от наказания, согласившись поехать в новые колонии. И многие считали, что это лучше, чем расстаться с ушами у позорного столба или сесть на галеру.
К таким-то и относился Бернардино, бывший разбойник, который в начале XVI века попал в Испаньолу. Здесь он вскоре занялся старым ремеслом, но теперь Бернардино грабил только индейцев, а это считалось вполне законным. Вот только выгоды было мало.
Кроткие, добродушные индейцы сопротивлялись очень редко, да ведь чем у них поживишься? А если что и добудешь, то даже эта толика не доставалась предприимчивому испанцу целиком. Власти требовали королевскую пятину, нельзя было обойти и губернатора, коменданта, а также прочих должностных лиц. Словом, все посягали на доходы Бернардино, и ему это стало надоедать.
Кончилось тем, что он собрал шайку единомышленников, захватил небольшое генуэзское судно, перебил команду и ушел к Алонсо де Охеда, который только что заложил свой «город» Сан-Себастьянпервое европейское поселение на Южноамериканском материке.
Как Бернардино похитил золото Охеды, как потерял и добычу, и судно у берегов Кубыэто уже другая история, слишком длинная, чтобы пересказывать ее здесь. Так или иначе, он не преуспел в морском разбое и кончил на виселице.
В ближайшие десятилетия каперством занимались преимущественно французы. Один из них захватил галион с сокровищами, которые Кортес награбил у ацтеков. Да и другим доставалась неплохая добыча, особенно в южной части Вест-Индии.
Но на первых порах только жители Иберийского полуострова серьезно интересовались заморскими областями. Другие народы Европы последовали их примеру после того, как не на шутку разгорелись религиозные распри. Впрочем, немалую роль тут сыграли уже австрийские династические браки и вступление Карла V на императорский трон, хотя все последствия этого стали очевидными только через несколько десятилетий, когда император, очутившись в монастыре, проклинал ошибки своего сына.