При свете фонарика видим серебристую кромку вдоль неподвижной черной заводи. Кромка уходит на несколько сантиметров под воду: это плотный слой мертвых сардин кончуда. Они первыми погибли, когда порвалась связь с морем, когда замерло могучее дыхание прилива и соленость упала почти до нуля. Хотели пробиться к морю, но песчаный вал не пустил их. А темная вода из лесных озеробители крокодилов и белых ибисоввсе шла, и рыбки погибли. Теперь здесь пируют большие крабы. Потревоженные светом, они угрожающе поднимают шиповатые клешни.
Ближе к лесу в заводи снует стая длинных, тонких рыб. В их вялых, медленных движениях чувствуется обреченность. Несколько рыб уже перевернулись кверху белым брюхом; скоро они опустятся на дно, где их дожидаются крабы и удивительные, словно голые, гимнотиды, эти странные первобытные рыбы с крысиным хвостом и анальным отверстием где-то около глотки. Вот они стоят на хвосте, и длинный плавник вдоль живота колышется, точно морская трава. Они попали сюда с пресной водой из болота. Река и озероих стихия, а вот стаю, что мечется у поверхности, ждет верная гибель. У этих тонких, напоминающих морскую щуку рыб нижняя челюсть вытянута, как клюв вальдшнепа, а верхняякороткая и заостренная на конце. Естествоведы называют их полурылами (Hemirhamphus brasiliensis). Они «прописаны» в бутылочно-зеленых морских волнах, и, хотя часто заходят в реки мангрового края, их будто связывает с морем незримая пуповина. Если она порвется, им конец.
Непонятный запах у этой темной, но прозрачной воды среди мангров. Долго стою неподвижно, стараясь определить его. Нельзя сказать, чтобы он был неприятным или раздражающим. Вместе с тем он словно будит в душе нечто такое, что обычно дремлет в самых глухих уголках подсознания. И чудится мне: черные безмолвные озера вложили в этот запах таинственную притягательную силу, чтобы принудить меня войти в густой ил на опушке леса, нырнуть в воду и плыть, плыть с широко открытыми глазами среди корявых корней.
Одно видение сменяет другое. Удивительные рыбы выглядывают из нор между корнями причудливых, неведомых мне растений. Невиданные ракообразные с выпученными глазами переступают длинными, тонкими ногами. В донном иле копошатся покрытые толстой броней рыбоподобные существа с острыми, как кинжал, шипами на груди вместо плавников. А сам якистеперая рыба с крупной эмалевой чешуей и легким вместо плавательного пузыря.
Это запах первобытных времен, запах пересыхающего девонского болота, окруженного лесом из тайнобрачных, где ползают древние тараканы и примитивные скорпионы. В таком болоте некогда обитали и мы, тогда кистеперые рыбы. Остальные прарыбы и бесчелюстные панцирные остракодермы вымерли, когда озеро высохло, как сегодня ночью умирают полурылы и сардины. Но мое племя выползло из топи в заросли плаунов; наши щитовидные железы уплотнились, на грудных плавниках появились локти, запястья, лучи плавников стали пальцами.
Никто не назвал бы нас красавцами, наверно мы выглядели неладно скроенными, зато мы прокладывали путь новому, были первыми наземными позвоночными. Орел и лебедь, райская птица и газельвсе они побочные ветви нашего развития.
Я мог бы увидеть наш «дебют» даже сегодня ночью, если бы мог перенестись достаточно далеко от нашей маленькой сумрачной планеты в другую галактику, за триста миллионов световых лет, и если бы мои глаза, которые несравненно слабее глаз сапсана или скопа, были способны преодолеть фикцию пространства, подобно тому как моим мыслям порой удается преодолеть фикцию времени, во всяком случае обнаружить в нем прерывность, нащупать «складку» в измерениях.
В черной воде отражаются звезды, с болотного озера за лесом доносится странный, точно вопрошающий крик кваквы. О чем она спрашивает? Быть может, о том, почему луч света от одной из этих блестящих точек там, вверху, космическая искорка поколебала законы наследственности и сделала одного из ее предков археоптериксом, а одного из моихпервобытным млекопитающим? Или о том, что же такое луч?
Волновое движение. В конечном счете, наверно, вся материя: энергия, песок, звезды, мыслитолько лишь волновые колебания, ритмы. И наша вселенная, которую мы не можем представить себе ни конечной, ни бесконечной, есть сумма всех ритмов. Музыка сфер, говорили древние.
Вопрос кваквы все еще звучит в моих ушах, когда яшагаю по песку к лодке.
Отталкиваемся шестами и идем дальше вдоль берега. Пройдя километр-другой, делаем новый замет. Горка серебра и перламутра на носу чалупы с каждым разом становится все больше.
После четвертого замета сетный мешок особенно тяжелый. Вытягиваем его из воды и слышим своеобразный звук, будто рычание. В неводе лежит что-то плоское, блестящее, цвета ила. Угрожающе извивается длинный, как хлыст, тонкий хвост.
Один из ребят осторожно приподнимает сеть, другой хватает этот скользкий хлыст и выбрасывает на песок здоровенного хвостокола.
У основания длинного хвостадва плоских зазубренных шипа. Один из них, сантиметров пятнадцать в длину, вздернут; другой, покороче, частью скрыт в тканях. Это запасное оружие. Когда сломается первый шип, второй поднимется и заменит его.
Если нечаянно наступишь на такого ската, притаившегося на дне в тине или песке, он обовьёт ногу хвостом и вонзит в нее шип. Нередко шип так и застревает в ранке. Зазубрины не дают выдернуть его, а если попробуешь вытянуть, порвешь и мышцы и сухожилия. В крайнем случае остается только протолкнуть шип насквозь и вытащить с другой стороны. Слизь ската довольно ядовита, к тому же рана почти всегда загрязняется.
Ничего удивительного, что в прошлом индейцы полуострова Гуахира делали из грозных шипов хвостокола наконечники для своих отравленных стрел.
Здесь, в заливе Морроскильо, скатов порядочно, попадаются величиной со стол. Мы убиваем их десятками во время ночного лова. Кое-где на побережье их едят.
Казалось бы, какие могут быть враги у хвостокола. Но враг есть, и нешуточный. Рыба-молотлюбительница скатов. Когда препарируешь крупную рыбу-молот, частенько находишь в ее теле шипы хвостокола.
Один из моих помощников вытягивает за хвост ската и кладет его на корягу. Удар ножоми плоская хрящевая рыба обезврежена. Второй удар перерубает позвоночник возле головы. Убитого хвостокола швыряют на песок подальше от воды.
Уже светает, когда мы делаем последний замет в маленьком заливе южнее Гуакамаи. Утки летят искать корм, парят пеликаны, в лозняке послышались птичьи голоса.
Стая гудзонских кроншнепов потянулась домой, в канадскую тундру.
Даже если бы я не знал, где их родина, я бы тотчас сказал, что не в тропиках. У постоянных жителей тропиков другой наряд, оперение спинки не повторяет краски просторов крайнего севера. В тропиках родичи гудзонского кроншнепа обитают в Андах, на холодных суровых парамос.
Мои помощники тянут невод. Я стою напротив сетного мешка, смотрю, есть ли рыба. Есть, вон рябь сморщила блестящую опаловую пленку, которой море затянуто сейчас, в перламутровом утреннем свете.
Еще рябь, да какая! Это уже, видно, крупная рыба. Хоть бы не нашла слабины, а то уйдет. Рукава не очень-то прочные, следующий невод надо будет связать из нити погрубее. Лучше всего из льняной, если смогу раздобыть, она крепче хлопчатобумажной.
Сетный мешок все ближе и ближе Здесь, у самого берега, есть желобкалета, как говорят рыбаки. В нем сейчас воды по пояс, а может, и больше.
Да, а где же та рыбина?..
Вон она мечется, еще не вырвалась!
Сабало! кричит Хуанчо, приметив над водой длинный, узкий плавник.
Теперь и я вижу, что это сабало, как в этой стране называют тарпона. Конечно, грех ловить его неводом, не давая ему проявить свою изумительную силу и быстроту. Но на крючок тарпон в море не идет, во всяком случае в здешнем заливе. Может быть, пойдет в устьях рек и в лиманах? Я еще не пробовал. Для спортивного лова тарпона нужна дорогая снасть.
Выскочит или попадет в мешок? Пять пар глаз устремлены на воду, четыре пары темных рук с удвоенной силой тянут невод.
Карамба, остановка! Сеть зацепилась на дне за корягу или еще за что-то.
Агустин сбрасывает рваную рубаху и брюки и идет отцеплять. У самого мешка останавливается и ощупью, пальцами ног, ищет нижний подбор. Вот он нагнулся, исчез под водой. И тотчас опять появился. Невод свободен! Я хватаюсь за канат.