Выхожу на прогалину. Вдруг что-то беззвучно проносится мимо самого моего лица. На фоне луны на миг отпечатался силуэт птицы с длинными, острыми крыльями. Козодой
Днем козодои отсиживаются здесь, в лабиринте глубоких теней, каждый на своей ветке. Прижмутся к суку, и их не видно: темное оперение сливается с корой. А когда наступает ночь, они летают над лугами и пастбищами, ловя насекомых и затевая причудливые ночные игры. Садятся на тропы (посветишьглаза, как рубины), отдыхают на столбиках оград, носятся друг за другом, улюлюкая: «уй, уй!».
А перед восходом опять скрываются в сумраке мангров.
Что делал этот козодой здесь среди ночи? Неизвестно. Еще многое нам неизвестно
Внезапно мрак становится осязаемо плотным, он наваливается на меня со всех сторон и давит, стискивает горло и грудь, рождая страх перед неведомым, чего нельзя увидеть. Рука сама ищет фонарик, я делаю усилие над собой, чтобы не включить его. Прикрывая левой рукой глаза от веток, иду дальше.
Непонятный приступ страха уже прошел. Он почти всегда сразу проходит, надо только не поддаваться ему.
Тишину нарушает далекий глухой звук. Останавливаюсь, чтобы прислушаться Опять. Словно кто-то кричит, сунув голову в котел.
Это зовет супругу ягуар с берега большого болотного озера, где на причудливо изогнутых деревьях спят паламедеи и ябиру. Издалека, чуть слышный в неподвижном ночном воздухе, доносится ответ.
Нет в приморском лесу более неуловимого зверя, чем большая пятнистая кошка. За два десятилетия я всего три раза стрелял по ягуару, при четвертой встрече чуть не споткнулся о зверяв это время мое ружье висело на дереве, а фонарик не горел.
Но ягуары-то видели меня множество раз, это я точно знаю. Просто они избегают человека, особенно белого.
В лесах между деревней и устьем Сарагосильи живет больше десятка ягуаров, но можно целый год ходить по болотам и не встретить ни одного, даже мельком не увидеть. Будешь десятки километров идти по следу через топи и заросли, ночами сидеть в засаде у приманки, у водопоя, затевать облавы с собаками, все равно чаще всего большой кошке удается уйти. По деревьям, земле, водеягуар всюду передвигается одинаково легко. Он режет крупный скот, загрызает ослов, таскает свиней, собак, коз.
Местные жители ненавидят ягуара. А для меня леса и болота оскудели бы без его крупного следа и отрывистого глухого зова, без надежды вдруг встретить его, увидеть это великолепное воплощение силы.
Снова зовет, теперь уже дальше, и опять супруга отвечает из-за озера.
Комары взялись за меня всерьез. Вернусь-ка я на песчаный берег, там они не водятся. Путь найти очень просто, луна помогает. Обхожу густые заросли и глубокие бочаги. Вот и море видно впереди, между кустами.
Ступаю на пляж, и в тот же миг от воды поднимается кваква. Ее хриплый крик всегда заставляет меня вспомнить латинское наименование кваквыNycticoгах «ночной ворон». Пролетела над волнами и села метрах в двухстах от меня, поближе к реке. При моем приближении опять взлетает и с криком пропадает вдали.
А я снова стою у песчаного бара, держа в руках накидку. Но сейчас отлив, и рыба ушла, только рачьи глаза поблескивают, когда я свечу фонариком на влажную сеть.
Раздеваюсь, чувствуя свежесть ночного ветерка, и вхожу в воду. Она теплее воздуха и приятно ласкает тело.
Вспышка в воде, сильный рывок. Неужели молодой тарпон попался? Нет, морской судак, да какой! Скорее на берег его, пока он не распорол ячею острыми краями своих жаберных крышек.
Все, лов окончен. Судак возвращался в море и, наверно, был замыкающим. Иду к своей коряге, сажусь и любуюсь лунными дорожками. Лучше одеться, а то бриз стихает и скоро появятся песчаные мухи. Вон в манграх комарье уже тучами ходит.
Луна склонилась к морю. Где-то на востоке штормит, горизонт озаряют трепетные сполохи.
Шторм сюда не дойдет, у него другой курс, он пронесется мимо мыса вон там, за Ковеньяс, где сонно мигает глаз маяка.
Между кронами окаймляющих болото деревьев загорается другой глаз: утренняя звезда. Теперь уж близко рассвет.
Скоро весь край озарит солнце. Черные грифы проснутся и полетят убирать все, что умерло за ночь. Остроносый крокодил уйдет в болотные заросли, в свое дневное логово. И когда я подойду к ставной сети, то по следам на иле обнаружу, что испугался какого-то двухметрового малыша.
Я сниму шкуру с убитого крокодила, отрежу голову, посмотрю, что у него в желудке. Нырну в затон, отцеплю сеть, вытащу и распутаю ее.
Потом поплыву над песчаными отмелями, буду ловить в изумрудной воде рыб в золотую полоску, голубых и красных крабов-плавунцов, краски которых свежи и ярки, как само море.
И мангры покажутся мне светлыми и приветливыми. Издали.
Привет тебе, солнце!
Сказания под пальмами
Джимми выбирает леску. Трепещущий блестящий желтохвост скользит через борт в лодку и оказывается у наших ног среди товарищей по несчастью.
А теперь моя очередь. Хогфиш, своеобразный розовый губан в килограмм весом, схватил наживкухвост рака-отшельникаи покорно покидает родную среду.
Наступает перерыв в клеве. Раскуриваю трубку и смотрю на берег.
В ста саженях от нас глухо рокочет прибой, перехваченный барьерным рифом, таким же длинным, как сам остров, то есть побольше десяти километров. За рифомотмель, вплоть до белого кораллового берега, за пляжемпальмы. Почти весь остров Сан-Андрессплошная кокосовая плантация. Кое-где между пальмами стоят плодовые деревья: лимон, апельсин, манго, авокадо, гуа-набана, тамаринд, хлебное. Светло-зелеными пятнышками выделяются посадки банана. Среди зелени виднеются дома, в большинстве своем деревянные, двухэтажные.
Островок в океане, будто нечаянно оброненный в ста морских милях от побережья Никарагуа, но по прихоти истории принадлежащий Колумбии.
Жители его преимущественно западноафриканского происхождения; сюда они попали с Ямайки и Большого Каймана. Потом смешались с европейцами, китайцами, индейцами. Основной языканглийский, сколько власти ни пытались изменить это. Молодежь одинаково свободно говорит и по-английски, и по-испански, а между собой еще на особом наречиисмеси архаичного английского с каким-то африканским диалектом. Ребенок на этом наречии«пикканинни», земляной орех«пинда», змея«вуола».
Все грамотны, почти все протестанты, тоже вопреки усилиям властей.
Если я когда-нибудь где-нибудь сказал что-то нелестное о чернокожих людях, беру свои слова обратно. Никогда в жизни не видел я более учтивых, порядочных и чистоплотных людей, чем на Сан-Андресе.
И никогда я не видел острова, настолько свободного от всякой тропической пакости. Ни ядовитых змей, ни тысяченожек, ни дизентерии, ни малярии.
Марти, перегнувшись через борт, исследует дно в «морескоп»деревянный ящик со стеклянным дном.
Здоровенный рокфиш, вдруг говорит он. Джимми, дай-ка мне лесу потолще, с большим крючком!
Джимми надевает на тунцовый крючок рыбу весом в четверть килограмма. Леса толщиной с бельевой шнур, поводокпроволочный канатик.
Удочка заброшена. Марти следит в «морескоп» за рыбиной. Шепотом ведет репортаж:
Стоит повернулся учуял наживку подходит нюхает Ну!.. Нет, отпустил Заходит с другой стороны ну ну же!
Могучие плечи Марти вздрагивают от рывка. Он встает и тянет леску. Иногда отпускает немногос метр, не больше; тут же опять выбирает. У крупного рокфиша всегда есть свой грот или нора среди камней. Уйдет туда, только его и видели. Потому-то и нельзя далеко отпускать его.
Вижу, как что-то большое мечется в прозрачной воде, мелькают черные и желтые пятна.
Джимми поспешно убирает «морескоп», я хватаю багор. Без него не обойтись. До бьющейся рыбины сажени две.
Живей, Марти! Голос Джимми дрожит от сдерживаемого волнения. Мако идет!
Треугольный плавник рассекает воду в нескольких десятках саженей от нас. Это акула ходит кругами. Колебания воды, разносимый течением запах крови оповестили акулу, и вот она пришла проверить, в чем дело.
А наш рокфиш уже возле борта. Цепляю багром за брюхо. Ух, как рванул! Хорошо, что мы вышли не на пироге, а на широком, устойчивом кетботе. И вот уже огромный морской окунь в лодке. Черный с желтыми пятнами, больше метра в длину, увесистый, толстый, как поросенок.