ПерваяПугачёв в качестве бродяги появляется в Яицком городке, расспрашивает сторожа о местном житье. Втораявыступление калмыков, которое поручено задавить казакам; но те восстают и убивают двух офицеров. ТретьяПугачёв объявляет о начале бунта. Причём сюжетно никакой связи между второй и третьей главкой нет: вторую можно убрать, и ничего не изменится. Явно, что когда Есенин писал про калмыцкий бунт, он предполагал, что напишет ещё очень много. В четвёртой главке Пугачёв объявляет соратникам, что будет выступать под именем Петра III.
По сути, это лишь начало историиа драма уже перевалила за середину. Есенин, видимо, осознаёт: если и дальше так подробно описывать, потеряется та самая, пойманная им стремительность.
«Пугачёв» писался как ряд лирических монологов, каждый из которых сделан на высочайшем уровне душевного напряжения. Но если напряжение длится и длится сотню-другую страниц, то в этом чувствуется какая-то ненормальность.
В конце концов это надоело бы самому Есенину.
Кропотливой и долгой работы он терпеть не мог. Есенин никогда в жизни не написал бы романхоть в прозе, хоть в стихах. Он сочинил, и то слишком торопливо, одну повесть, позже собирался сделать ещё две, но в обоих случаях даже не приступил.
В общем, в пятой главке появляется разбойник Хлопуша, нанятый губернатором окружённого бунтовщиками Оренбурга с целью убить Пугачёва, но перешедший на его сторону.
Это самое начало бунта, 1774 год, реальному Пугачёву ещё предстояли невиданные взлёты и падения.
Но Есенину уже некогда, он всё важное уже сказал.
В шестой главке Пугачёва снова нет, а есть стан одного из его сообщников, Зарубина, и в монологах казаков уже слышно предчувствие скорого поражения.
В седьмойсреди сообщников Пугачёва зреет бунт.
В восьмой они берут своего предводителя в плен.
То есть пять главок поэмы Есенина посвящено экспозиции и началу бунта, самому бунтуодна, а последние две подводят итоги.
При этом с точки зрения поэтической композиции никакой спешки читатель не чувствует. Поэт не обязан соответствовать исторической хронологии. То, что у него первым месяцам восстания посвящено больше половины поэмы, а на сам трёхлетний чудовищный и огромный бунт остаются считаные странички, значения не имеет.
Лирическая тема заявленапроисходят развитие и катарсистема закрывается.
Другой вопрос, что в качестве драмы, на сцене, ставить сочинение Есениназадача почти невозможная.
Развитие лирической темы там есть, а сюжет непосвящённому человеку едва понятен.
Некий Пугачёв сначала общается со сторожем о тяжести казачьей и вообще народной жизни, а вскоре объявляет себя Петром III; затем из монолога Хлопуши мы узнаём, что Пугачёв уже окружил Оренбург, следом из монолога Зарубиначто идёт на Казань. А дальше Пугачёва предают соратники.
Как изображать этот бунт на сцене, совершенно непонятно.
Герой у Есенина одинсам Пугачёв. Хлопуша, Творогов, Зарубин едва намечены, у остальныхтолько фамилии. В сущности, пугачёвцы неразличимы, онипросто хоровод вокруг Емельяна.
Но кто такой Пугачёв? Для Есенина достаточно, что онтоскующий и желающий правды человек, которого схватили вчерашние братья по оружию и выдали на казнь.
Что, русские люди не знают, кто такой Пугачёв? Отлично знают. Ну и всё тогда. Вот, держите.
В итоге сложно и поэму не оценить, и режиссёра не пожалеть.
Есенин очень хотел, чтобы «Пугачёва» поставил Всеволод Мейерхольд.
Но как это сделать?
В «Пугачёве» элементарно мало текставсю драму можно прочесть за 15 минут. А дальше что?
Если бы кто рискнул что-то дописать от себя, добавить реплику-другую, Есенин бы очень рассердился.
Но нет текста, нет движения, нет событийной канвы.
«Пугачёва» поставят на Таганке с молодым Владимиром Высоцким в роли Хлопуши (да-да, он кричит: «Пр-р-роведите меня к нему! Я хочу видеть этого человека!»). Интермедию сделает бывший имажинист Николай Эрдман, но Высоцкий по просьбе режиссёра Любимова допишет в есенинский текст несколько строф.
Вот была бы встреча! Если бы Есенин про это узнал, примчался бы в театр и метался бы за кулисами, крича: «Кто? Кто это сделал? Кто дописал мою поэму? Проведите, проведите меня к нему! Я хочу видеть этого человека!»
Вся труппа в ужасе попряталась бы. А Высоцкий бы вышел, конечно. Сказал бы, как он умел говоритьнегромко, с лёгким, едва различимым вызовом: «Я».
Тут самое интересное и случилось бы.
* * *
Есенин проедет по маршруту МоскваСамараОренбургЧелкарКызылордаАрысьТашкент.
В этот раз путь не будет таким скорым, как тогда, в Ростов-на-Дону.
Четыре дня простоят в Самаре.
Покинут Самару, но встанут в Бузулукеесть такой городок в современной Оренбургской области.
Начальник связи железнодорожного вокзала Бузулука вспомнит: «К нам на телеграф, на второй этаж, пришёл мужчина и потребовал отбить телеграмму в Москву, в Наркомпуть, показывая свои бумаги, что они едут в командировку в Среднюю Азию, а их почти на каждой станции, в том числе и у нас в Бузулуке, держат по несколько суток Ещё он сообщил, что он поэт, говорили о многом, но одно врезалось в мою память. Есенин спросил: А где Чаган и можно ли туда доехать? Мы ему показали из окна второго этажа на идущий от Бузулука до Уральска большак».
Примерно так и выглядело есенинское посещение пугачёвских мест: видел из окна второго этажа дорогу куда-то туда.
Поэту достаточно.
В Ташкент прибыли 13 маябез пяти дней месяц добирались.
На вокзале в ТашкентеРоссия ма-а-а-аленькаяЕсенин встретил константиновского дружка детства Кузьму Цыбина, с которым когда-то утят ловили.
Тот, уже два года служивший в Красной армии, направлялся в штаб одной из среднеазиатских бригад.
Как ты? А ты как?
Одинзнаменитый поэт. Другойохотится за басмачами. А прошло едва ли 15 лет с тех пор, как голыми в пруд прыгали
Первым делом Есенин идёт к Ширяевцу.
Ширяевцу Есенин написал первому из известных поэтов, ещё в 1915 году.
В каком-то смысле это был первый «настоящий» поэт, с которым он начал общатьсяещё до Блока, до Городецкого, до Клюева; просто общение было эпистолярным.
Есенин даже на расстоянии доверял Ширяевцу больше другихбольше Клычкова, Орешина, Ганина, с которыми в разные этапы приятельствовал, и даже больше Клюева, которого теперь настойчиво отрицал, в чём ощущалась как раз невозможность отвязаться от него.
Чувствуя нарастающее, но ещё не переросшее в открытый скандал отчуждение своих крестьянских собратьев, Есенин надеялся заручиться поддержкой Ширяевца.
Не меньше, чем имажинистом, Есенин считал себя русским мужиком, и перекличка со своими ему была важнахотя бы с одним из них, раз другие не откликаются.
Ещё в июне 1920-го Есенин, выбрав Ширяевца в качестве своего рода третейского судьи и пытаясь в назревающем споре с крестьянскими собратьями переманить его на свою сторону, писал ему:
«С старыми товарищами не имею почти ничего, с Клюевым разошёлся, Клычков уехал, а Орешин глядит как-то всё исподлобья, словно съесть хочет.
Сейчас он в Саратове, пишет плохие коммунистические стихи и со всеми ругается. Я очень его любил, часто старался его приблизить к себе, но ему всё казалось, что я отрезаю ему голову, так у нас ничего и не вышло, а сейчас он, вероятно, думает обо мне ещё хуже.
А Клюев, дорогой мой, Бестия. Хитрый, как лисица, всё это, знаешь, так: под себя, под себя. Слава богу, бодливой корове рогов не даётся. Поползновения-то он в себе таит большие, а силёнки-то мало. Очень похож на свои стихи, такой же корявый, неряшливый, простой по виду, а внутри чёрт.
Клычков же, наоборот, сама простота, чистота и мягкость, только чересчур уж от него пахнет физической нечистоплотностью. Я люблю его очень и ценю как поэта выше Орешина. Во многом он лучше и Клюева, но, конечно, не в целом».
Перемыв кости бывшим товарищам, Есенин переходит к тому, что думает о самом Ширяевце.
Сначала мягко стелет: «Ты, по рассказам, мне очень нравишься, большой, говорят, неповоротливый Стихи твои мне нравятся тоже Пишешь ты очень много зрящего», и вдруг: «Брось ты петь эту стилизационную клюевскую Русь с её несуществующим Китежем и глупыми старухами, не такие мы, как это всё выходит у тебя в стихах. Жизнь, настоящая жизнь нашей Руси куда лучше застывшего рисунка старообрядчества. Всё это, брат, было, вошло в гроб, так что же нюхать эти гнилые колодовые останки? Пусть уж нюхает Клюев, ему это к лицу, потому что от него самого попахивает, а тебе нет».