И если всерьёз апеллировать к есенинским высказываниям, придётся согласиться, что Орешин в понимании Есенина был больше всех остальных современников.
Но мы же не можем так сделать.
Тогда как быть?
Собирая картину есенинских предпочтений, надо разыскивать не тех, кого он хвалил, а кому от него больше всех доставалось.
И тут выясняется, что ругал он чаще всего Блока, Клюева, Маяковского, Мандельштама и собратьев-имажинистов, в первую очередь Мариенгофа и Шершеневича.
И сразу какая-то другая картина вырисовывается.
Потому что это и есть поэтическая картина Есенина: он и важные ему современники.
Это поэзияи Есенин не воспринимал её как цветущий луг, где каждому растению есть место.
Есенин хотел быть не просто первым. Он хотел быть самой сильной любовью своего народа, самой важной, самой дорогой.
* * *
В марте 1921 года Главный политико-просветительский комитет республики начал проводить спецрасследование по факту «печатания и распространения» «порнографического сборника» стихов имажинистов «Золотой кипяток» с требованием «наказать всех виновных».
Имажинисты могли надеяться, что в этот раз всё закончится так же, как и во все предыдущие, когда очередной начальник в Наркомпросе, Госиздате или Революционно-военном цензурном комитете закатывал весёлые глаза и говорил ласково: всё, черти драповые, проваливайте с глаз моих, после чего они, якобы преисполненные раскаяния, потупив очи и чуть мешая друг другу, выходилино сразу же, в приёмной, к удивлению секретаря, начинали хохотать. В конце концов, «Золотой кипяток» не многим страшнее названия (и заодно аббревиатуры) «Всё, чем каемся», за которое Есенина с Шершеневичем только пожурили.
Тем не менее сейчас был целый Главполитпросвет.
Сигнал о их очередном хулиганстве был подан максимально серьёзно, а в реакцию на этот сигнал были вовлечены хозяева самых разнообразных кабинетов. Свести случившееся к очередной имажинистской шутке не удалось.
В сборнике не содержалось ничего, даже ассоциативно связанного с наименованием; там были всё те же, в той или иной степени скабрёзные, сочинения имажинистовно никакой порнографии в буквальном смысле.
Велико же было их удивление, когда 14 апреля в газете «Известия ВЦИК» было опубликовано письмо наркома Луначарского, до сих пор к ним относившегося более чем терпимо. Сколько в кабинете у него просидели! Сколько проговорили!
Но даже Луначарскому пришла пора высказаться.
«Довольно давно уже я согласился быть почётным председателем Всероссийского союза поэтов, но только совсем недавно смог познакомиться с некоторыми книгами, выпускаемыми членами этого союза. Между прочим, с Золотым кипятком Есенина, Мариенгофа и Шершеневича.
Как эти книги, так и все другие, выпущенные за последнее время так называемыми имажинистами, при несомненной талантливости авторов, представляют собой злостное надругательство и над собственным дарованием, и над человечеством, и над современной Россией».
«Книги эти, продолжал Луначарский, выходят нелегально, т. е. бумага и типографии достаются помимо Государственного издательства незаконным образом (а то он об этом с 1919 года не догадывался. 3. П.). Главполитпросвет постановил расследовать и привлечь к ответственности людей, способствовавших появлению в свет и распространению этих позорных книг».
Так уж и позорных?
Но дальше ещё страшнее: «Так как союз поэтов не протестовал против этого проституирования таланта, вываленного предварительно в зловонной грязи, то я настоящим публично заявляю, что звание председателя Всероссийского союза поэтов с себя слагаю».
Луначарский, по сути, противопоставил компанию имажинистов всему Союзу поэтов!
До этих пор члены Союза поэтов могли гордиться: целый нарком просвещения возглавляет их организацию, помогая им решать одну проблему за другой и вообще легализуя их деятельность, ещё не настолько структурированную, как в позднесоветские времена. И тут эти шарлатаны, одуревшие от безнаказанности, всё испортили.
Вообразите себе настроение имажинистов в тот день!
Советский вождь в советской газете валяет их в зловонной грязи, затем с ужасным грохотом хлопает дверьюи выходит вон, а имажинисты остаются с облетевшей с потолка штукатуркой на плечах и на модных причёсках.
Куда им идти теперь?
Тут даже и Блюмкин не поможетда и при чём тут он?
Имажинисты, от греха подальше, даже в «Стойло Пегаса» не пошли, но решили провести время самым замечательным образом, вне пристального внимания, в салоне Зои Шатовойих там отличным ромом поили. И бургундское тоже было.
Надо было залить печаль. И обдумать всё как следует.
* * *
Завсегдатаями салона Зои Петровны Шатовойиногда он именовался кофейнейЕсенин и Мариенгоф стали в годы военного коммунизма.
На самом деле, конечно, это была никакая не кофейня и не салон, а хорошо обставленная квартира 18 в доме 15 по Никитскому бульвару.
В квартире встречали, привечали, вкусно кормили самых разных людей, но из общего круга, попутно совершая разные, в меру тёмные дела: спекулянтские сделки, куплю и продажу золота и прочих драгоценностей. Заодно можно было спокойно обсудить политическую обстановку, не опасаясь, что тебя подслушаютздесь все были свои.
Попадали сюда только по рекомендации. Соблюдалась конспирация: запускали по паролям, условным звонкам.
Постоянными посетителями салона были в основном советские чиновники среднего уровняподобные сюжеты можно наблюдать в классических текстах Булгакова, Ильфа и Петрова или Зощенко.
Есенин и Мариенгоф были допущены к Шатовой, скорее всего, по рекомендации их дорогого товарища, совслужащего Григория Колобова.
В свою очередь, Колобов, спокойно перемещавшийся по огромным пространствам Советской республики в своём салон-вагоне, была причастен к поставкам в салон Шатовой тех или иных продуктовимажинисты понемножку занимались ещё и спекуляцией, а не только, как утверждал теперь Госполитпросвет, распространением порнографии.
У Колобова было прозвище «Почём соль?». Мариенгоф в своих мемуарах забавно описывает, как Григорий выспрашивал знакомых о стоимости соли в разных городах, отслеживая в течение одного дня сводки изменения цен на этот продукт. Чекисты, прознавшие о салоне Зои Шатовой и уже наблюдавшие за ним, называли Колобова «Почём кишмиш?».
Интересы Колобова были широки, и что он успел накупить хотя бы во время недавней имажинистской гастроли через Ростов-на-Дону до Баку, вопрос открытый.
Не поэзией единой жили люди.
На этом, впрочем, и остановимся.
Едва ли салон предлагал что-то большее, чем вкусные обеды и спекулятивные сделки за закрытыми дверямихотя бы по той причине, что в квартире Зои Петровны проживал ещё её муж Василий Николаевич Шатов, тридцати девяти лет, бывший артист и выпускник Киевского университета, с двумя их детьмидесятилетним сыном и одиннадцатилетней дочерью, 55-летней тёщей и бабушкой восьмидесяти пяти лет.
Никакого разврата не предполагалось, кокаинистов не привечали.
Вовсе не факт, что спекулятивный рынок всерьёз интересовал Есенина и Мариенгофа. В те годы поесть и выпить в неожиданной компании было уже значительным удовольствием: милая и обходительная 34-летняя хозяйкачего бы не зайти?
Но 14 апреля повод был особенный: письмо Луначарского.
Поздно вечером, ближе к полуночи, в салон три раза, как условились ранее, позвонили: пришли Есенин, Мариенгоф, Колобов.
Дверь открыласьи здравствуйте, приплыли: в коридоре красноармейцы с винтовками, а чекисты обыск проводят.
Есенин, шедший первым, попятился, чтобы сразу ретироваться; но их«нет-нет, минуточку!»попросили присоединиться к компании«а то из-за дверей дует».
В квартире уже сидело достаточное количество задержанных, включая, естественно, хозяев.
Толкаясь в коридоре и ещё не теряя надежды соскочить, имажинисты попытались взять нахрапом:
Я поэт Есенин!
Я поэт Мариенгоф!
И уже хором поэты добавили:
Разрешите уйти!
Ответ был тот же:
Не разрешаем.
Колобов тем временем разворачивал (цитируем воспоминания Мариенгофа) «один за другим мандаты, каждый величиной с полотняную наволочку».