«Многие и многие»на быструю, якобы в кавычках, славу.
Но покупались, естественно, не только на славу. Тут другое.
Против имажинистов работала, хотя и с перебоями, идеологическая машина: центральные газеты с завидной периодичностью били по ним очередными убийственно-критическими памфлетами. Надо понимать значение прессы в те времена, уровень доверия к ней: в сущности, молодые советские граждане должны были отвернуться от этих шарлатанов. Но всё складывалось ровно наоборот: шарлатанов читали всё больше и больше.
В том числе и потому, что никакого «сладкого пения» не былоимажинистам было и что показать, и что сказать; и в своё дело они искренне верили.
Они были убеждены, что протаптывают тропы в то самое неизведанное, о котором часто говорил Есенин.
Шершеневич только что выпустил целую поэму, срифмованную исключительно на диссонансах, такого никто до него не делал.
Мариенгоф достиг необычайных результатов, экспериментируя с разноударной рифмой.
Заразительны были сама их интонация, сама словесная жестикуляция: свободная, самоуверенная, прихотливая, кажущаяся необычайно новой.
Казалось, на этом задоре, с такой фантазией и хваткой можно далеко забраться.
Вот сейчас Есенин и Мариенгоф одновременно задумали поэмына самом деле драмы, основанные на историческом материале: первыйоб эпохе Екатерины Великой, второйАнны Иоанновны.
И обязательно должно было получиться. И Мейерхольд поставит в театре, не меньше.
Мемуарист Клим Буровий вспоминает о тех днях:
«Размашистыми мазками Есенин излагает мне свою теорию об образной поэзии.
Но этого мало, этого мало! Нужно вам побывать на наших вечерах. Мы делаем революцию в поэзии, все теории кверху ногами переворачиваем».
Ему вторит Надежда Вольпин, описывая тогдашнее общее состояние Есенина так: он «был бодр» и вёл себя, как «вождь секты фанатиков», имея в виду имажинистов и всех их последователей.
В литературоведении принято ссылаться на статью Есенина 1920 года «Быт и искусство», опубликованную в 1921 году в журнале «Знамя», где он напишет: «Собратья мои увлеклись зрительной фигуральностью словесной формы, им кажется, что образэто уже всё».
И далее: «У собратьев моих нет чувства родины во всём широком смысле этого слова».
И ещё: «Они ничему не молятся, им нравится только пустое акробатничество».
Все обращают внимание на претензию, выводы из неё делают самые далекоидущие; а надо бы заметить и иное: Мариенгофа, Шершеневича и прочих предельно чуткий к слову Есенин именует «собратьями»а не, скажем, «коллегами по ремеслу» или даже «товарищами».
Он по-братски обращается к братьям.
Побуждения Есенина, написавшего эту статью, вполне прозрачны.
С одной стороны, он стал объектом постоянной критикии должен был отвечать не только за свои выходки, но как бы делить ответственность с Шершеневичем и Мариенгофом за их поэтические эскапады или неудачи. В этой ситуации Есенин желал прочертить линию раздела: они урбанисты, они осмысленно играютодин в гаера, второй в паяца; я и сам играю в скандалиста, но в отличие от них умею молиться.
С другой стороны, в этом тексте он отрицает не имажинизм, но ложное понимание имажинизма как механического каталога образов. Есенин взыскует имажинизма природного, органического, более того, утверждает его своим текстом.
Ни написание статьи, ни её публикация не оказали никакого влияния на деятельность имажинистов.
Мемуарист Георгий Поршнев рассказывает об очередном выступлении Есенина в «Стойле Пегаса»: идёт 1921 год, статья «Быт и искусство» уже написана. Вечер носит название «Поэт о самом себе». И что же считает важным сообщить Есенин? Цитируем Поршнева: «начинает свою речь как бы конфузясь, не находя нужных слов, но чувствуется, что уже есть привычка к вниманию слушателей и публичным выступлениям. От биографии уклонился. Начал туманно выяснять мотивы творчества, перешёл на защиту имажинизма и задор по адресу противников»
Имажинизм будем защищать, а его противников битьвот позиция Есенина.
В те же дни начала 1921-го Есенин общается с историком русской поэзии Иваном Розановым и в числе прочего сообщает ему: «Многие думают, что я совсем не имажинист, но это неправда: с самых первых шагов самостоятельности я чутьём стремился к тому, что нашёл более или менее осознанным в имажинизме».
Далее Есенин сетует, что помимо «приёма», «внешности» есть ещё «поэтическое мироощущение», которого у Шершеневича нет, а у Мариенгофа «долго не было», но теперь есть. Что, кстати говоря, верно, потому что под явным воздействием Есенина у Мариенгофа постепенно начнётся русофильский период в поэзии.
Постоянная апелляция к словам Есенина, сказанным в 1920 году, исключает многочисленные высказывания об имажинизме, случившиеся позже. Скажем, в 1921 году Есенин и Мариенгоф напишут совместный поэтический манифест, объявляя текущее поэтическое время «эпохой Есенина и Мариенгофа». В том же 1921-м Есенин подписывает Шершеневичу фотографию: «Россия не забудет настрёх Великих скандалистов».
Все минусы собратьев своих Есенин отлично знал.
Но и о плюсах знал не хуже.
С имажинистами он работал в равной степени и на притяжении к ним, и на отталкивании от них. В любом случаеэто работа в одной банде, в братстве.
* * *
Или ещё другой часто мелькающий и тоже весьма вздорный довод: Есенин был больше Мариенгофа и Шершеневича.
Но Есенин был больше едва ли не всех современников, кроме двух-трёх, с которыми стал вровень, и что теперь?
Давайте продолжим: Маяковский был больше Каменского, Кручёных и Бенедикта Лившицавсех своих собратьев по футуризму.
Блок был больше Балтрушайтиса и значимее Белого. С Блоком несопоставимы ни Бальмонт, ни Брюсов.
Пушкин был вообще больше всех.
И чтоэто может быть каким-то доводом в серьёзном разговоре о поэтической школе, о поколении, о плеяде?
Есенин больше Карпова, Ширяевца, Клычкова и Орешинаи какой вывод нужно сделать? Тот, что перечисленным теперь нет места?
Но место им есть: это последние крестьянские поэты России, наиважнейшие имена.
Вот только Карпов и Орешин, пожалуй, ничем не обогатили Есенина. Зато «Кобыльи корабли», «Сорокоуст», «Исповедь хулигана» и «Пугачёв»вещи сугубо имажинистские, и при создании их, образно говоря, с одной стороны лампу над Есениным держал Мариенгоф, а с другой Шершеневич.
Вообще наблюдается некоторое излишнее доверие критическим словам Есенина о собратьях-имажинистах.
Но минуточку. Маяковского Есенин упрямо называл «бездарь»с ударением на последнем слогеи раз за разом уверял, что тот «обокрал Уитмена», а сам ни одного образа создать не смог.
Мандельштаму Есенин в лицо говорил (Грузинов слышал, записал): «Вы плохой поэт! Вы плохо владеете формой! У вас глагольные рифмы!»
Блока ценил очень высоко, но и то потом скажет, что тот стал плохим поэтом и вообще выглядит на наших полях, как голландец какой-то. Это значит: не местный, чужой, многого не понимающий. В одном разговоре Есенин даже уточнит: у Блока три четверти немецкой кровичто он может понять?
Ходасевича Есенин в упор не видел. О Хлебниковене скажет ничего, а присланную тем из Харькова поэму «Разин» печатать в имажинистском сборнике откажется, бросив: «Фокусы». О Гумилёвене вспомнит ни разу. «Да не обойдёшься / С одним Пастернаком»скривится в стихах по поводу Бориса Леонидовича, а самому ему в лицо выскажет: «Ваши стихи косноязычны. Народ вас никогда не признает!» Про Илью Эренбурга как поэта коротко сообщит: «Никакой».
Есенин в начале Первой мировой напишет целый обзор женской военной поэзии: более всего про Щепкину-Куперник, упомянет Любовь Столицу; но про Ахматову и Цветаеву, с которыми неоднократно при разных обстоятельствах встречался, стихи которых слышал в авторском исполнении, ни словом не обмолвится.
По большому счёту Есенин никого не хвалил. Только ругал.
Да, в автобиографиях отдавал должное Клюеву, но с таким количеством оговорок и прямых оскорблений, из которых «ненавижу», пожалуй, даже и не самое жёсткое.
За всю жизнь Есенин написал всего одну положительную рецензию на чужой поэтический сборникПетра Орешина; но его он соперником точно не считал.