В смысле творческом их едва ли что-то могло сблизить: Есенин никакого устойчивого интереса ни к театру, ни тем более к джазу не испытывал. В свою очередь, есенинская деревенская лирика и его христианские поэмы не могли вызвать острого интереса у сына биржевого маклера, одессита Лёди (Лазаря) Вайсбейнатак на самом деле звали Утёсова.
Зато Мариенгоф однажды провёл с Утёсовым совместный вечер: он читал, Утёсов пел.
Шершеневич пошёл ещё дальшеу него был совместный вечер с танцором Борисом Плетнёвым: один читал стихи, другой одновременно плясал.
Так «Стойло Пегаса» становилось местом паломничества самой разнообразной публики, далеко не всегда поэтического склада.
Писатель Борис Зайцев намекнёт в мемуарах, что в кафе (не называя само «Стойло», но по контексту понятно, что речь идёт именно о нём) тайно торговали кокаином.
Да, имажинисты были ребята рисковые, многое могло иметь место; но с кокаином, пожалуй, перебор.
В самом дальнем левом углу зала была «Ложа имажинистов»: два диванчика и столикпомещалось всего шесть человек. Никто, кроме имажинистов, не имел права там сидетьтолько если хозяева специально приглашали.
Барышни, которые являлись в «Стойло Пегаса» с весьма противоречивыми планами, молодые поэты из провинции и прочая разномастная публика из разряда настырных городских сумасшедших смотрели в левый угол с томлением и тоской. Там восседали небожители, хозяева жизни.
13 марта 1921 года в Доме печати Есенин проводит свой концерт, сольный.
Поэт Григорий Мачтет записал тогда же: «Ярко светило электричество. Возбуждённый переполненной залой вошёл в настоящий раж и, размахивая руками, тряс головой и чувствовал себя героем. Ему везёт».
Опять возникает тема с везением.
Коллеги не всегда понимают, что надо говорить не «ему везёт», а «он везёт»; но тогда им придётся как-то объяснять себе, почему они сами ничего не везут.
Далее у Мачтета: «Ему прощают за его талант все политические эксцессы, грубости и скабрёзности стиха Смотрю, как он то и дело ерошит волосы и, отступая то взад, то вперёд, готов словно соскочить вниз к публике и заразиться общим настроением».
В том-то и дело, что публика, огромное её количество, прощала многое, но неменьшее количество коллег по ремеслу и особенно критиков Есенин раздражали он сам, и особенно его имажинизм.
Характерно, что если литературоведы и литераторы советской поры подозревали имажинистов в асоциальности и антисоветизме, то эмигрантская среда обвиняла их же в ровно противоположном грехе.
Упомянутый выше писатель Борис Зайцев из 1960 года ситуацию самого начала 1920-х, когда он ещё не покинул Россию, видел так: «в Москве существовали как бы две струи литературные: нашаСоюз писателей, с академическим оттенком и без скандалов, и футуристически-имажинистскаясо скандалами. Мы находились в сдержанной, но оппозиции правительству; они лобызались с ним, в самых низменных его этажах: в кругах Чеки (политическая полиция)».
Теперь мы с вами понимаем, что и условно советская, и вполне себе антисоветская позиции с действительностью имеют самые сложные отношения.
Важно, однако, что даже спустя 40 лет Зайцев вспоминает ту эпоху как маркированную имажинизмом; то, что он говорит и о футуризме, скорее, следствие определённой инерции популярности футуризма накануне революции и очевидной к 1960 году значимости имени Маяковского.
На самом деле Зайцев констатирует, что литература находилась тогда в тени имажинистов, а наличие этой тени проще всего объяснить «лобызаньем» с чекистами.
Так сильно лобызались, что по очереди попадали под серьёзнейшие обвинения, неделями, а то и больше, сидели в тюрьмах, бегали от повесток на другой конец страны и т. п.
Ни одного знакомого чекиста у имажинистов не было.
Устинов, Сахаров и Блюмкин чекистами не являлись.
Но важный момент: имажинисты, отдавая себе отчёт, что со всеми своими сомнительными делами ходят по краю, могли нарочно распространять слухи о своей вхожести в «кабинеты».
Аура причастности к власти давала им ложное ощущение независимости и, следовательно, готовность к совершению новых скандальных чудачеств.
Если бы они сами себя не убедили, что с «Чекой» у них всё в порядке, им было бы куда страшнее.
Тогда, между прочим, людей расстреливали.
И естественно, что тот же самый Борис Зайцев и люди его круга поверить не могли, что имажинисты могут столь дерзко себя вести, не имея прикрытия.
Должно же быть хоть какое-то объяснение! Взяли то, что сверху лежало.
Другой писатель-эмигрант, Михаил Осоргин, в этом смысле оказался куда точнее: «Когда большинство поэтов и поэтиков в СССР пошли прислуживаться писаньем транспортных стихов, декретовых басен и лозунгов для завёртыванья мыла, имажинисты делали то, на что другие не решались: не желали сдаваться и отстаивали по-своему право писателя говорить, что ему хочется. С полнейшим и открытым отрицанием имажинисты относились и к пролетаризации литературы, и к приданию ей классового характера».
* * *
Вопрос, который неизменно возникает в этом контексте: насколько серьёзным было погружение Есенина в имажинизм?
Безусловно, он долгое время жил и горел этим.
Объяснений тому несколько.
Одно из них связано со ставкой на удачу.
Казалось бы, имел место один карнавал, дореволюционныйс Клюевым, с этими поддёвками и валенками; теперь пришёл другойс лакированными башмаками и цилиндрами.
Всё и так, и не так.
У Клюева Есенин шёл на поводу, делал то, чего ждала от него публика, и она снисходительно, хотя и любовно, посмеивалась, глядя как бы с высоты на вылупившегося из народа птенца: смотри, какой!
Теперь публика шла у него на поводу.
Тогда он был ведомымГородецким, Клюевым, полковником Ломаном; сейчас ощущал себя вождём.
В начале 1921 года Есенин подписал наркому Луначарскому свою «Трерядницу» именно так: «с признанием и уважением. Вождь имажинизма С. Есенин».
Имажинизм дал Есенину настоящую, весомую славу, хотя и с оттенком скандальности: десятки тысяч проданных книжек, разраставшуюся армию поклонников и поклонниц.
Могут сказать: нет, ему всё это дала собственная поэзия. Но поэзия была и в 1914-м, и в 1916-м, и в 1918-м. Он и тогда уже был великим поэтом и знал, что обладает полным правом на успех.
Есенин не мог позабыть свой первый авторский концерт в 1917 году, на который пришло считаное количество людей.
Разве это может сравниться с вечерами в забитых битком огромных аудиториях Москвы, полных залах кинотеатров и театров Ростова-на-Дону или Харькова?
Ему было что и с чем сравнивать.
Никто из современников, кроме Маяковского, не мог конкурировать с имажинистами. К слову сказать, выступление Пастернака, когда почти весь зал ушёл с чтения поэмы «Сестра мояжизнь», Есенин тоже отметил.
Учреждённая имажинистами и лично Есениным Ассоциация вольнодумцев снисходительно позволяла себе устраиватьтоже в начале 1921-госовместные выступления Пастернака и Фёдора Сологуба. Имажинисты с высоты своего положения помогали двум великим мастерам хоть как-то зарабатывать, заодно зарабатывая на них.
И Есенин с усмешкой смотрел на того самого Сологуба, который лет шесть назад его «за ушко да к солнышку» поднимал, якобы разгадав все его крестьянские хитрости. А Есенин, в свою очередь, Фёдора Кузьмича с бородавкой под носом на дух не выносил за его барскую снисходительность: а сам кухаркин сын, Сологуб-то!
А теперь ему дела до Сологуба нет никакого; может даже при случае пожалеть старика.
А крестьянские поэты?
Кто пойдёт на вечер Клюева, если он явится из своей деревни? Кто пойдёт на Карпова, Орешина, Ганина, Клычкова?
Сколько публики соберут пролетарские поэты, даже если объединятся всей гурьбой?
Это имажинисты могут их милостиво пригласить в «Стойло Пегаса» и по-отечески похлопать по плечу: что, чумазые, тяжело стих даётся? Это вам не у станка стоять.
Пролетарские поэты могли огрызаться, но чувствовали за имажинистами не только наглость и вызов, но и невесть как приобретённое право на подобное поведение.
Газета «Воронежская коммуна»мы специально приводим в пример провинциальное изданиеписала в марте 1921 года: «Есть ли у имажинистов последователи? К несчастью, есть, иначе бы не стали писать об этом течении. Имажинизмзаражает нашу творческую молодёжь, иногда подлинно пролетарскую по своей идеологии, заражает и уводит её в творческие тупики. Конечно, кому есть что сказать, в ком есть большое содержание, тот не поддаётся сладкому пению однобокой имажинистской сирены, а расхохочется ей прямо в лицо и пойдёт дальше. Но многие и многие слишком не окрепли ещё и слишком падки на быструю славу»