Есенин направился к жене поэта Ивана Рукавишникова Нине Сергеевне, занимавшей должность комиссара советских цирков.
Циркачи на фронт не призывались.
Нина Сергеевна, спасайте!
Да, муж мне рассказал. А что вы умеете?
Фокусы показывать он не умел, колесом ходить не умел, пантомиму не умел, бороться не предлагали, но вряд ли он умел и это.
Что вы можете, Серёжа?
Стихи умею.
Это же цирк, а не «Кафе поэтов». Впрочем Вы же из деревни?..
Сошлись на компромиссном варианте: Есенин скачет на лошади и читает стихи. Чем не номер?
Кажется, поначалу Есенин и сам обрадовался: во-первых, это даст возможность избежать призыва, во-вторых, сделает его ещё более знаменитымв цирк ходит куда больше людей, чем в поэтические кафе!
Уже и афишу себе вообразил: поэт Сергей Есенинна цирковой арене: преображение!
Заключили контракт на полгода.
Но одно делорассказывать о своей крестьянской родословной в стихах или в тарантасе заливать про деревенское детство харьковским еврейкам, другоедействительно сесть на коня.
Впрочем, сестьэто ещё полбеды. Это же цирк! Там надо сначала сесть, а потом, на скаку, встать. И что-то ещё такое проделать
Хотя если выбирать между цирковой работой и военной службой, цирк был предпочтительнее. На войне, в конце концов, тоже на коне и тоже надо крутиться; но в цирке по тебе хотя бы не стреляют.
А если зал смеётсятак от чужого смеха ещё никто не погибал.
Видимо, были какие-то репетиции. Что-то у Есенина получалось: всё-таки в ночное он действительно ходил, пусть и лет десять, а то и пятнадцать назад.
Но о какой-то цирковой карьере говорить не приходится.
Есенин успел отработать три дня, когда на очередной репетиции упал с лошади и серьёзно повредил себе нос.
Контракт был расторгнут по обоюдному согласию.
Никогда и никому он о своём цирковом опыте не рассказывалзнал только Толя и тоже помалкивал; после смерти Есенина не сдержался и вкратце эту историю изложил.
Аукнулась она в том же 1920-м, когда Есенин в компании знакомых зашёл почитать стихи к одному врачу.
Тот слушал-слушал, всё более задумчиво и как-то слишком внимательно, а потом вдруг говорит:
А что у вас с носом? Не болит?
Есенин, смешавшись, ответил: нет-нет, всё в порядке.
Врач тем не менее не отступил и, выведя Есенина в другую комнату, одним движением вправил ему нос.
Удивлённые знакомые потом ещё раз переспросили: откуда травма-то?
Да с лошади упал сказал Есенин, но подробностей не сообщил.
В цирке ему, должно быть, дали больничный; в общем, он кое-как дотянул до осени, когда советско-польская война завершилась.
Воевать он больше не хотел.
Большевистская власть оказалась не такой «левой», как онипоэты-имажинисты.
Как раз в то время, когда Есенин устроился в цирк, вышла очередная, не сказать какая по счёту, статья в советском изданиина этот раз в газете с нелепым названием «Жизнь труда»: «Наша читающая публика должна, наконец, отнестись к этому делу серьёзно и заявить публичный протест против нашествия в литературу кривляк вроде Есенина и больных людей вроде Шершеневича. Не следовало бы также и советским учреждениям помогать распространению подобных брошюрок. <> Пусть Есенин и Мариенгоф читают свои стишки в рукописном виде и не утруждают ими ни наборщиков, ни читателей».
Сколько всё это можно было терпеть?
И это дело 10055, которое никак не закрывалось. И эти перестановки в Союзе поэтов, откуда его вымели
Но самая большая печаль была, конечно, в деревне.
Есенин саму революцию принимал, как он скажет позже, «с крестьянским уклоном»более всего он ждал, что главное послабление будет мужику. А что в итоге?
Мужику оказалось тяжелее всего. Из привычной немилости он впал в натуральную и обидную нищету. Как же так вышло?
«Дома мне, писал Есенин 8 июня Жене Лившиц в Харьков, очень не понравилось, причин очень много, но о них в письмах говорить теперь неудобно».
Вместе с тем Есенин, конечно же, не желал оказаться в среде «бывших» и никаких отношений с ними не имел.
В том числе поэтому новую книжку свою («Трерядницу») Есенин вполне почтительно подписал:
«Дорогому Льву Борисовичу Каменеву.
Многопризнательный Сергей Есенин».
Глава Моссовета Каменев имажинистам время от времени всё-таки помогал.
* * *
С Женей Лившиц Есенин расстался трогательнодоговорились переписываться; он действительно имел на неё виды, подумывал: а вдруг?
Что, конечно, не отменяло всех остальных «а вдруг».
Спустя три дня после письма Жене, 11 июня, Есенин вместе с Надей Вольпин посещает выступление Бориса Пастернака в клубе Союза поэтов с чтением поэмы «Сестра мояжизнь».
Пастернак решил читать поэму целикомЕсенин не вытерпел спустя несколько минут, вышел из зала и потом, гримасничая, из-под зеркальной арки подавал Наде знаки: пойдём отсюда, пойдём, скучно же
Наконец она вышла.
Начала жаловаться, что в зале людей осталосьпо пальцам перечесть.
Сам виноват, надо владеть слушателями, отрезал Есенин.
Сдаётся, тут имело место не только чувство к Наде, но и ревность к Пастернаку: тоже мне, расчитался тут; надо знать своё место Вот читай теперь в пустом зале.
С Надей ему было хорошо, Надей он любовался, Наде в чём-то даже доверял.
Она вспоминала разговор с Есениным, случившийся в том июле: «Мы в моей комнатев Хлебном. Смирнопосле отбитой атакисидим рядышком на тахте».
(Что за атака была, уточнять не станем.)
«Есенин большим платком отирает лоб».
(Устал: такая хрупкая девушкаи такая сильная.)
«Затем достаёт из кармана распечатанное письмо.
Вот. От жены. Из Кисловодска Она там с ребёнком. А пишет, как всегда: чтоб немедленно выслал деньги.
Пошлёте?»
Она с ним на «вы» нарочно, чтобы и так тоже держать дистанцию.
Думается, и в этой откровенностикогда Есенин показывает Вольпин письма женытоже был известный жест: смотри, и в этом я доверяю тебе. Ну?
А она: что «ну»? Пошлёте деньги, спрашиваю?
Ответил, что пошлёт, но только когда Зина прекратит это своё «немедленно».
Есенин передал Вольпин на хранение треть своего архива, как бы показывая: видишь, я тебя уже считаю своей семьёй, своей души хранительницей, самое дорогое тебе принёс, а ты что?
В июне 1920 года у Есенина выходит новая книжка стихов «Трерядница», так он подписывает её своей подруге недвусмысленно:
«Надежде Вольпин с надеждой».
Она прекрасно поймёт, на что он намекает, и спустя многие годы в мемуарах спокойно отметит: «Что ж, подумала я, пожалуй, лестно, если его надежда относится к творческому росту. Но поэт имел в виду другое».
Именно. Другое.
Ещё бы его интересовал творческий рост Нади Вольпин.
Или Кати Эйгес.
Хорошо хоть Женя Лившиц стихов не писала. Но там тоже пока только надежда имелась. Да и когда ещё доведётся в Харьков попасть
Имажинистская компания направилась тем летом по другому маршруту.
8 июля в салон-вагоне товарища Гриши Колобова они двинулись в сторону Кавказа.
В те недели при азербайджанском Совете народного хозяйства открывался транспортный отдел, и Колобов ехал туда как специалист.
Под это дело было решено устроить поэтическую гастроль.
Как обычно, в их распоряжении был целый вагон.
У Есенина и Мариенгофадвухместное купе, в другом купеКолобов и его «секретарь»: молодой человек в военной форме, с безупречной выправкой, вооружённый и даже с биноклем на груди.
На станциях молодой человек спокойно направлялся к дежурному и, постукивая ногтем по кобуре, требовал немедленно подцепить их вагон к ближайшему проходящему поезду.
Слушались безоговорочно.
Пока вагон перегоняли и подцепляли, Есенин с Толей хохотали за занавесками своего купе.
Через пять дней компания уже в Ростове-на-Дону (обычно путь до Ростова длился по тем временам без малого две недели).
Всё это напоминает какой-то плутовской сюжет.
Поэты, раздражённые невниманием большевистской власти, вместе с тем умело пользовались пробелами в законности и правопорядке.
На станции Мариенгоф случайно столкнулся с Зинаидой Райх.
Россия маленькая; если в Харькове можно постоянно сталкиваться с московскими знакомыми, то отчего бы в Ростове-на-Дону не увидеть бывшую жену друга?