Есенин и Мариенгоф заявились к Хлебникову.
Жил он в заброшенной мастерской.
Матрац без простыни; наволочка, наполненная рукописями, чтобы мягче спалось; рукописи повсюду: на столе, под столом, на полу, на подоконнике
Брюки у него были сшиты из старых парусиновых занавесок.
В момент их появления Хлебников чинил свои штиблеты, подбивая подмётки ржавыми, без шляпок, гвоздиками.
Руку он подал с надетой на неё подошвой.
Есенин и Мариенгоф предложили ему что-нибудь придумать на троих. И, кстати, сфотографироваться. Имажинисты обожали фотографироваться.
Есть известное фото: невысокий Есенин и длинные Мариенгоф и Хлебников.
Есенин и Мариенгофв бабочках, не очень отглаженные, но с налётом холёности: Мариенгоф в пальто из английского драпа, Есенин в костюме, плащ изящно висит на руке, чуть портят впечатление поношенные ботинки. Оба внимательно смотрят в фотообъектив. Хлебников стоит, повернувшись в профиль. На нём непонятный балахон, а на ногахте самые грубые штиблеты, подошвы которых он периодически приколачивал гвоздями, а при ходьбе подвязывал верёвками.
Тема выступления сложилась в процессе переговоров о давней, оформившейся ещё в феврале 1916 года идее Хлебникова о «председателях земного шара», которых должно быть 317 человек.
Возглавить земной шар, создав союз изобретателейв противовес миру приобретателей, согласились поэты Вячеслав Иванов и Николай Асеев; предлагалась «должность» художнику Владимиру Татлину. Рассматривались кандидатуры Павла Флоренского и Горькогос ними Хлебников встречался лично. Он крайне серьёзно к этому относился, в отличие от Есенина и Мариенгофа.
На предложение войти в «Союз 317» Есенин и Мариенгоф с удовольствием согласились, но захотели вынести действо в публичную сферу, а именнов Харьковский городской театр: в ходе торжественного церемониала утвердить самого Велимира председателем, а заодноимажинистом.
Попутно для закрепления уговора Есенин и Мариенгоф предложили Хлебникову издать книжку «на троих». Название тут же придумалось: «Харчевня зорь». Хлебников давно уже не издавался и очень обрадовался.
Начали продумывать детали.
Вскоре к троице присоединился ещё один их приятельБорис Глубоковский, артист Камерного театра, постоянный участник встреч, выступлений и посиделок в «Стойле Пегаса», своими маршрутами тоже очутившийся в Харькове.
Имажинисты в ходе обсуждения заприметили на руке Глубоковского красивый перстень. Вот! Этой детали в церемониале явно недоставало.
Через день повсюду появились плакаты о скором торжественном объявлении председателя земного шара в городском театре. Даже по нынешним временам действо с Хлебниковымв городе, измученном террором белых, террором красных, реквизициями, расстрелами, двумя ледяными зимами, войной, которая бог знает сколько уже длится, кажется странным.
В пасхальные дни, то ли 10-го, то ли 11 апреля, за неделю до большого концерта в городском театре, Есенин с приятелями гулял по харьковскому центру и вдруг объявил:
Хочу стихи читать.
Дело было в сквере напротив того самого городского театра.
Солнышко, весна, люди жмурятся от нахлынувшего тепла, парень такой красивый на тумбу забрался, голос громкий, звонкий, зычный.
Начал он, однако, сразу с тех стихов, что у определённой части публики вызвали соответствующую реакцию: «Тело, Христово тело, / Выплёвываю изо рта!»
Кто-то тут же закричал:
Позор!
Другой прохожий призвал:
Бей богохульника!
Повицкий понял, что дело может кончиться нехорошо, а Есенин не унимался и продолжал читать.
На счастье, подошли революционные матросы:
А в чём дело, что за шум?
Есенин гнул своё, из «Инонии»:
Коленом придавлю экватор
И, под бури и вихря плач,
Пополам нашу землю-матерь
Разломлю, как златой калач
Слово «экватор», кажется, было им знакомо.
Читай, товарищ, читай! сказали матросы.
Те, кому про Христа не понравилось, ушли; многие остались.
Закончилось тем, что восторженные слушатели подняли Есенина на руки и стали подбрасывать вверхпод колокольный звон.
Поражение Есенин обратил в триумф.
Покачав на руках, его вернули на землю. Он поблагодарил матросов; разговорились. Пошли вместе гулять. До самой ночи не расставалисьпонравились друг другу.
Представить себе в подобной ситуации Блока, Бальмонта, Пастернака или Мандельштама трудно. Есениназапросто.
* * *
19 апреля 1920 года городской театр был полон: собралось 500 человек.
Женечка, Марго, Фрида сидели и сияли глазами: их гостина сцене.
На выступление пришли оказавшиеся в Харькове критик Корнелий Зелинский и писатель Алексей Чапыгин, которого Есенин очень ценил.
Есенин и Мариенгоф выступили с чтением стихов; но основным действом было посвящение Хлебникова в председатели.
Одет он был в холщовую рясу, стоял посреди сцены босой, со скрещенными на груди руками.
Зелинский запомнил его всклокоченным и небритым.
Есенин и Мариенгоф стояли рядом, по очереди читая специально придуманные акафисты.
Хлебников в нужных местах еле слышно произносил:
Верую!
То Есенин, то Мариенгоф, опытные артисты, понимающие, что такое сцена, по очереди шептали ему: «Громче! Громче говори! Зрители ни черта не слышат!»
При чём тут зрители? искренне недоумевал Хлебников и продолжал шептать.
Завершая посвящение, ему надели на палец кольцокак символ председательства.
Когда вечер закончился, Глубоковский, найдя Хлебникова за кулисами, попросил:
Велимир, снимай кольцо.
Хлебников спрятал руку за спину:
Это моё! Япредседатель земшара!.. Меня посвятили ВотЕсенин и Мариенгоф!..
Есенин покатывался со смеху.
Мариенгоф, в своём стиле, хранил отстраненную невозмутимость.
Кольцо пришлось забирать едва ли не силой.
Вся эта история с харьковским концертом малосимпатична; а впрочем, что такого?
Действо предложил сам Хлебников, при всей своей гениальности не чуждый тщеславия; а то, что он не хотел отдавать хозяину кольцо, ну, бывает.
Лев Повицкий в своих воспоминаниях будет сетовать, что имажинисты использовали Хлебникова, уже не совсем психически здорового, и на сцене двигали полупарализованного человека туда и сюда
Повицкий несколько преувеличивалвозможно, за давностью лет: его воспоминания писались в 1954 году.
Хлебников, хотя и перенёс на Сабуровой даче тиф, чувствовал себя отменнобыл вполне силён, много работал, некоторое время выпускал в Харькове журнал «Пути творчества»; ему ещё предстоял военный поход в Персиюлектором в составе Красной армии. Так что ни о каком параличе речь не идёт: скованность Хлебникова объяснялась условиями церемониалаон считал, что ему должно вести себя именно так.
Хлебников находился в творческом расцвете: с 1918 по 1922 год написал в разы больше всех русских поэтов того времени.
Наконец, за два дня до выступления вышел сборник «Харчевня зорь»у имажинистов слова с делом не расходились.
В тощем сборничке уместились «маленькая поэма» Есенина «Кобыльи корабли», «Встреча» Мариенгофа и три стихотворения Хлебникова. Правда, Повицкий сетовал на качество бумаги, остроумно заметив, что, если бы в такую бумагу заворачивали селёдку, та обиделась бы. Но вообще само издание было аферой: бумагу, как обычно, добыли обманным путём, типографию нашли местную, но отметили, что сборник отпечатан в Москве, чтобы не поймали за руку.
Вскоре Хлебников поучаствует ещё в одном сборнике имажинистов и выпустит в их издательстве отдельной книжкой поэму «Ночь в окопе».
Так что какими бы циниками ни были имажинисты, но издавали Велимира они, а не, скажем, друг и собрат Маяковский, который хотя и пытался это сделать, но не смог.
В память о той поездке остались несколько удивительных хлебниковских строк:
Москвы колымага,
В ней два имаго.
Голгофа
Мариенгофа.
Город
Распорот.
Воскресение
Есенина
В определении «имаго» слышны и «имажинисты», и «идальго»представители благородных семей в Средние века в Испании.
Впрочем, Асеев уверял, что в данном случае «имаго» означает «имеющие материальное», «хваткие»в отличие от Велимира.