И тутНадя.
Она прошла в комнатку правления со своим листком для голосования, Есенин юркнул следом.
Семь, три? спросил у неё, улыбаясь.
Она подняла на него непонимающий взгляд.
Семь членов правления и трое в кандидаты пояснил Есенин.
Он засмеялась не столько даже сказанному, сколько его вниманию.
Живёшь: Всеволжский переулок, а дом какой и комната? спросил он, глядя ей в глаза.
По результату выборов в правление вновь попали трое имажинистовЕсенин, Грузинов и Мариенгоф. Четверо других членов правления никакой конкуренции не составляли, тем более что среди них был пролетарский поэт Василий Александровский, имажинистам подражающий и на них ориентирующийся.
Шершеневича с поста руководителя выжили, но главой правления стал ещё один пролетарийМихаил Герасимов; он публиковался в имажинистских сборниках и был соавтором Есенина, когда в 1918 году сочиняли «Кантату».
Официальную информацию дали такую: «Новый президиум предпринял ряд мер к изменению физиономии союза принявшего за последнее время слишком нежелательный характер благодаря выходкам поэтов-имажинистов. В настоящее время во главе союза встали представители всех течений».
Кому-то просто нравилось так думать. Имажинисты сдавать позиций не собирались.
Надя свой адрес назвала. Есенин несколько раз провожал её; она казалась очень довольной происходящим, но целовать себя не позволяла.
Он надеялся преодолеть сопротивление и не отступал.
Вольпин: «Проходя под аркой, ловлю в зеркале проводивший меня чёрный взгляд поэтессы Кати Э. В нём такая жгучая ревность и злоба, что на секунду мне стало страшно».
В очередной раз провожая Вольпин, Есенин столкнулся с Катейта почти наверняка караулила его.
Такого с ним ещё не бывало.
Эйгес сделала к нему шаг, молча, глядя в упор.
Есенин тут же сдался. Оглянувшись, бросил Наде:
Завтра всё объясню!
И ушёл с Эйгес.
Завтра ничего, конечно же, объяснять не стал. И так всё понятно: та целует, а ты, Надя, нет.
Надя и не обижалась. Она была невинной. Свою дружбу с Есениным Надя ставила выше, чем его отношения с Эйгес.
Тем более что жил Сергей всё равно под одной крышей с Мариенгофомв Союзе поэтов все об этом знали; в силу этого обстоятельства победы Эйгес казались Наде почти мнимыми.
В первых числах марта Есенин и Мариенгоф перебрались с Богословского в Георгиевский переулок, дом 15, и начали обживаться на новом месте.
Мариенгоф, у которого тоже случались свои амурные приключения, вспоминал, как однажды в марте явился домой под утрои обнаружил Есенина в компании с бутылкой, пьяного.
Это было немыслимо!
Ты что, один пьёшь? оторопел Мариенгоф.
Да! стукнул Есенин кулаком по столу. И буду пить! Потому что гулять мы можем сколько угодно, а ночевать надо домой приходить!
* * *
В феврале исполнился год со дня выхода из печати имажинистской «Декларации».
Если эта годовщина чем-то ознаменовалась, так это претензией «Пролетариат вправе требовать прекращения этого литературного озорства» в газете «Правда» от 6 февраля 1920 года по поводу работы издательства «Чихи-Пихи», выпустившего новые книги Есенина и Мариенгофа, и очередной, запутаешься, какой по счёту статьёй В. М. Фриче в «Вечерних новостях Моссовета» ( 475 от 24 февраля), где он не просто с присущей ему безапелляционностью, а со злобой указывал на «противоестественный симбиоз» имажинистов и поэтов «трудовой демократии»попавших в имажинистские сборники Герасимова, Клюева и Орешина. Последних Фриче призывал «одуматься».
К имажинистам у Фриче было что-то личное. Он их ненавидел.
Да, у имажинистов появились свои издательства; да, они выпустили множество сборников и сборничков своих стихов; да, устроили десятки шумных выступлений и диспутов, и не только в Москве; да, посидев в приёмной у Льва Каменева, заполучили своё кафе, где к тому же были помещения, которые сдавались «на час», открыли две книжные лавки. Но всё этопо крайней мере так казалось имажинистамим приходилось претворять в жизнь вопреки позиции власти и к тому же постоянно рискуя быть пойманными с поличным на разного рода махинациях.
И с завидной периодичностью получать за это болезненные и обидные тычки в самой центральной советской прессе.
Имажинисты решили написать письмо Анатолию Луначарскому.
Чтобыначистоту.
За тремя подписями: Есенин, Мариенгоф, Шершеневич.
Здесь в который раз становится ясно, что при всех дружеских отношениях с Кусиковым, симпатии к Ивневу и расположению к Ивану Грузинову равными они считали только друг друга, остальныхигроками второго состава.
«Ещё в тот период, сказано в письме, когда советская власть не успела отпраздновать свою первую годовщину, мы, поэты, мастера слова, работали вместе с нею, не поддавшись общеинтеллигентскому саботажному настроению. И вот мы должны с грустью констатировать, что то, что мы приняли за дружественное поощрение, оказалось просто осуществлением принципа набезрыбии и рак рыба. Стоило согласиться на работу литературным именам символизма и натурализма, как всё искусство новаторов было забыто».
Кого здесь имеют в виду авторы письма?
«Литературные имена символизма», пошедшие на работу к большевикам, это, конечно, не только Блок, Белый и тем более Бальмонт, долгое время, ещё с 1905 года, считавшийся «красным» и готовивший тогда сборник «Песни рабочего молота», но и Брюсов, вступивший в партию и стремительно начавший строить карьеру в Советской республике. Что же до «натуралистов»тут, скорее, угадывается старейший писатель, а теперь корреспондент «Правды» и рецензент при Госиздате Александр Серафимович, не так давно давший разгромный отзыв на готовившийся к печати сборник Шершеневича «Лошадь как лошадь». Впрочем, и Брюсов, до той поры к Шершеневичу относившийся со спокойным интересом, отозвался о сборнике неодобрительно.
Под «новаторами» имажинисты, естественно, понимали себя. И каким бы ни было отношение Есенина к Брюсову (на тот моментскорее, равнодушное) или к Серафимовичу (его, пожалуй, даже не читал), он в любом случае был уверен, что заслуживает внимания неменьшего, а для революции сделал больше.
Характерно, что авторы не упрекают власти во внимании к футуристам, поскольку те, как и группа имажинистов, никуда, вопреки ожиданиям Маяковского, допущены не были.
«Советские издания, продолжают Есенин, Мариенгоф и Шершеневич, чуждаются нас, как зачумлённых, а самое слово имажинизм вызывает панику в рядах достопочтенной критики и ответственных работников».
«если мы действительно не только ненужный, но чуть ли не вредный элемент в искусстве, как это пишут тт. критики и работники, если наше искусство не только вредно, но даже опасно Советской республике, если нас необходимо лишать возможности печататься и говорить, то мы вынуждены просить Вас о выдаче нам разрешения на выезд из России».
Здесь мы должны остановиться и задаться вопросом: насколько серьёзно Есенин и его товарищи были настроены покинуть Россию?
Ни в одном письме, ни в каких зафиксированных многочисленными мемуаристами разговорах той поры у Есенина нет ни одного высказывания на подобную тему. И у Мариенгофа с Шершеневичем тоже.
Более того, все трое достаточно скоро получат возможность выехать за границу, причем уже в те времена, когда отношение власти к имажинизму окончательно прояснится (в вашей помощи, товарищи имажинисты, не нуждаемся!), и тем не менее ни один из них родину не покинет.
Пожалуй, они хотели напугать Луначарского.
Это был не столько жест отчаяния, сколько бравада: вот уедем, и с кем останетесь? С разучившимся писать хорошие стихи Брюсовым и пролетарскими неучами?
Примерно такое же письмо, разве что без скрытой угрозы покинуть страну, Есенин мог бы написать и в компании крестьянских поэтовтех же Клюева с Орешиным, а может быть, и Клычкова с Карповым, революцию так или иначе принявших, но не получивших от власти достойного внимания.
Но с дорогими своими товарищами крестьянского происхождения таких писем Есенин даже не замышлял.
Причина проста: он в тот момент продолжал считать имажинистов новаторами в куда большей степени, чем Орешина или Клычкова.