Поработал я нынче здорово!
Мокрой стала рубаха от пота,
Так и тянет прилечь у забора
Отдохнуть-то мне очень охота
«Уши», «зрачки»это всё излюбленные имажинистами существительные. Имажинисты вообще были нарочито физиологичны.
«Не спешав ушах», «здоровоу забора»«имажинистские» рифмы.
Двойной эффект подражания: есенинскую распевную исповедальную манеру вкупе с имажинистской хваткой брали для тех же, «пролетарских» целей.
Пример из Василия Александровского:
Сколько счастья и путаницы,
Я какой-то расколотый весь,
Синь полеймоя вечная спутница,
Рёв машинколыбельная песнь
Или из Александра Макарова:
Панель, как серые глаза любимой;
На окнах синь её волос;
Её мне выговаривает имя
Хрипенье мерное колёс.
В багряные часы заката
Мой взгляд признал её мельком,
На большевическом плакате
Вслед машет красным полотном.
Апофеоз несоответствия партийного содержания и модернистской формы явил комсомольский поэт Сергей Малахов:
У любимой глаза блеснут и станут
Два солнца в полдневный зной.
А партия взглянети баррикады встанут
Сталью и заводской стеной.
Любимой слова на сердце ульем
Улеглись и зашелестели только вчера.
А с той, с партией, подружили пулями
Баррикады в октябрьские вечера
Пролетарские поэты, если они не работали в старообразной, под «самоучек» конца XIX века, манере, прямой дорогой шли в имажинистские эпигоны и делились на писавших под Есенина, под Мариенгофа, режепод Шершеневича, а чаще всегосразу под всех основных имажинистов. Иногда в пролетарской поэзиикак правило, нарочито минорной просто в силу избранной формыслышится влияние Блока, но почти никогдаМаяковского и тем более Пастернака.
Изначально именно имажинисты задавали молодой советской поэзии направление развития. В силу многих причин имажинистское влияние не могло обещать серьёзных поэтических перспектив для ступивших на этот путь поэтов. Однако забавно другое: спустя не так много лет, когда советская поэзия попала под мощнейшее влияние Маяковского, продлившееся несколько десятилетий, никто и вспомнить не мог, что начиная с 1919-го и в последующие два-три года Маяковский, не говоря уже об Асееве или Мандельштаме, для пишущей молодёжи значил куда меньше, чем имажинистская компания.
Разве что сами пролетарские поэты это знали, но, естественно, никому не рассказывалиникто бы не оценил такой откровенности. «Мариенгоф на вас повлиял? Кобыльи корабли Есенина? Да что вы такое говорите»
Тем не менее пролетарский поэт Владимир Кириллов, вспоминая имажинистов, констатировал: «Десятки поэтов и поэтесс были увлечены этим модным направлением». Десятки!
Достаточно сказать, что можайским отделением имажинистов руководил будущий пролетарский классик Александр Жаровтот самый, что впоследствии написал: «Взвейтесь кострами, / Синие ночи! / Мыпионеры, / Дети рабочих!»
Имажинизм, при том что его ругали, был повально популярениные «-измы» заметно потеснились. Возникавшие тогда одна за другой поэтические группировки никак не могли соревноваться с имажинистами, и те заполняли собой почти всё литературное пространство.
Одна незадача: украв детейв данном случае пролетарских поэтов, имажинисты так и не придумали, что с ними делать.
Можно было бы сказать: испортили имажинисты пролетарскую поэзию, если бы было что портить.
Даже в самых трагических стихах Мариенгофа и Шершеневича неизменно слышен элемент пародийности. Впрочем, и у Есенина, в целом относившегося к себе крайне серьёзно, присутствует некое отстранение: автор и лирический герой, по крайней мере до «Москвы кабацкой», находятся в не столь простых отношениях, как иногда кажется. Вчерашний перехожий босяк вдруг оборачивается самым знаменитым поэтом; знаменитый поэт обещает, что станет вором и мошенником, но становится библейским пророком; пророк вдруг оборачивается хулиганом И всё это за пять лет.
Пролетарским поэтам ни склонность к самопародии, ни отстранение, ни иные сложности были не то чтобы не свойственны, а просто недоступны: они вели себя по-детски серьёзно и полнились ощущением собственной великой миссии.
Результат получился соответствующий.
* * *
Очередная подруга у Есенина появилась в марте 1919-го. Напомним, что и с Изрядновой познакомился в марте, и с Райхтоже в марте.
Звали её Екатерина Романовна Эйгес. Ей было 29 лет, родилась она в Брянске 27 февраля (по новому стилю 12 марта) 1890 года, но выглядела куда моложе.
Катя была просто ангелок: брюнетка, маленькие красивые руки, в теле, но с чётко очерченной фигурой, плавная, чарующая походка (отмечено в мемуарах её соперницей, тоже любившей Есенина); при этом тихая, воспитанная, образованнаяещё до революции окончила математический факультет Московского университета; из хорошей еврейской семьи и при этом дворянка: её отец, земский врач Роман Михайлович Эйгес, за участие в Русско-турецкой войне 18771878 годов получил чин действительного статского советника.
Никаких еврейских традиций в семье не было, зато все детипри том что Катя была десятым ребёнкомполучили разнообразное гуманитарное образование. Мать переводила с немецкогов её переводе неоднократно выходили «Страдания юного Вертера» Гёте; старший браткомпозитор, ещё одинисследователь и теоретик музыкального искусства (Есенин даже читал одну из его книг), следующий братживописец
Катя была поэтессойне самой лучшей, но чувственной, старательной; слово «милый» повторялось в её стихах настолько часто, что знакомые молодые поэты так и будут её зватьМилый.
В стихах называла себя «блудницей». Но, несмотря на то, что в жизни незамужней девушки «под тридцать» неизбежно есть какие-то тайны, в излишней легкомысленности она замечена не была.
Училась на Высших литературно-художественных курсах, работала в библиотеке НКВД, жила на Тверской, в гостинице «Люкс», отданной под общежитие наркомата, «комнатабольшая, светлая, с письменным столом и телефоном на столе», вспоминает Эйгес.
«Однажды, по дороге со службы, я увидела в окне книжного магазина книжечку стихов Есенина Голубень. Я купила её и сразу почувствовала весь аромат есенинских стихов. <> В начале весны я как-то отнесла свою тетрадь со стихами в Президиум Союза. Там за столом сидел Шершеневич, а на диване в свободных позах расположились Есенин, Кусиков, Грузинов. Все они подошли ко мне, знакомились, спросили адрес».
Здесь очень важны детали.
Конечно же, готовилась она к этому визиту долго, пришла в лучшем платье и выглядела бесподобно.
Обратим внимание, что в кабинете президиума Союза поэтов находились одни имажинисты и чувствовали себя как дома, можно сказатьнахально: тихо постучавшись, входит дама, а они там в «свободных позах», то есть полулёжа.
Но с появлением элегантной, с тихим голосом, красавицы компания преображается: коротко переглянувшись«ни черта-а-а-а себе!»все становятся необычайно деловиты; кто-то тут же начинает листать её тетрадку, кто-то предлагает чаю, кто-то усаживает на диван, чтобы тут же усесться рядом И, главное, спрашивают адрес, хотя никакой необходимости в этом нет: поэтессу ещё никуда не приняли, а стихи у неё могли оказаться сущей графоманией
И тем не менее: адрес, адрес, срочно адрес, а то вдруг мы вас начнём искать, чтобы срочно принять в прекрасный наш союз, выдать вам усиленный паёк, опубликовать вашу книгу с иллюстрациями, а вы потеряетесь.
Адрес она назвала.
«Через несколько дней мне возвратили тетрадь, и я была принята в члены Союза поэтов», пишет Эйгес. Есть ощущение, что тетрадь ей возвращал кто-то из этой компанииСандро в черкеске и галифе или Ваня Грузинов.
Но пока не Есенин.
Его тоже долго ждать не пришлось: «А еще через несколько дней в двери моей комнаты постучались. Это был Есенин. Говорят, Есенин перед выступлением часто выпивал, чтобы быть храбрее. На этот раз он был трезв и скромен, держался даже застенчиво».
Есенин в свои 24 года женщин опасался; и два его брака, гражданский и церковный, и наличие детей, и платонический, но чувственный роман с Лидией Кашиной по-прежнему ничего особенного не значили.