Более того, Клюев, по уверению Есенина, «рисовальщик», то есть тоже идёт не от природы, но лишь подражает ей, «раскрашивает».
А Есенин желал, чтобы поэзия сама по себе была природой. Именно поэтому слово у него проклёвывается птенцом.
В феврале 1919-го Есенин переедет в комнату, которую снимает Мариенгоф, на Петровке, дом 19.
Под одной крышей с Мариенгофом Есенин проживёт больше, чем с любой из своих жён или любовниц.
Мариенгоф был остроумен, собран, едок к посторонним и ласков к Есенину, ласков с тактом, с умом. Он вовсе не походил на лукавцев, что тогда уже начинали крутиться возле Есенина. Суждения Мариенгофа были нетривиальны, а повадки изящны.
В своё время Клюев Есенина захваливала Есенин ценил, когда его умно хвалят. Мариенгоф был скорее скуп на похвалу, но если оценивалто делал это точнее, остроумнее, без «вербочек», «семени Коловратова» и прочих «жаворонков».
Скоро Есенин поймал себя на мысли, что желает походить на Толю. Толя был денди.
Мариенгоф не хуже Клюева знал, что внешний видэто половина успеха: сначала смотрят и только потом слушают, а не наоборот.
Есенин и сам об этом догадывался, но в этом случае ему был необходим достойный проводник.
Тут их было даже два.
Причём умение одеваться и подавать себя обществу у обоих было природным.
Шершеневич и Мариенгоф походили друг на друга даже внешне: длинные лица, длинные руки, пальцы длинные, длинные ноги, поджарость высоких людей, нагловатые глаза, снисходительные улыбки.
* * *
Имажинисты взяли невиданный старт, с места обгоняя всех конкурентов.
Но и зуботычины они получали самые немилосердные.
Первый разнос едва объявившихся имажинистов был опубликован уже через пять дней после издания «Декларации». Выстрел прозвучал со страниц газеты «Вечерние известия Моссовета» 15 февраля, авторВладимир Фриче, член коллегии литературного отдела Наркомпроса:
«не то кажется изумительным, что всё это пишется и печатается, а то, что это умопомрачительное убожество, литературное и умственное, эта крикливая и наглая самореклама, все эти черты, характеризовавшие нашу левую поэзию ещё в царско-буржуазный период, но тогда отвергнутые даже буржуазной публикой, ныне, после красного октября, в трагические дни диктатуры героического пролетариатанашли себе место и приют на столбцах советских органов, под сенью советской республики.
Поистине, оглупление, одичание литературных нравов!»
Поначалу имажинисты пытались не столько отругиваться, сколько объясниться. Товарищу Фриче в газете «Советская страна» ответил Рюрик Ивнев как самый приличный из имажинистов; всё-таки в первые же дни после победы большевиков он явился в Смольный, объявив, что готов работать с новой властью, и об этой инициативе в некоторых кабинетах ещё помнили.
«Неужели В. Фриче думает, что только он единственный знает, какое искусство нужно рабочему классу?»задавал риторический вопрос Ивнев.
20 февраля «Вечерние известия Моссовета», раздражённые тем, что им кто-то смеет перечить, отстрелялись по имажинистам снова; на этот раз оружием был критик Владимир Блюм, подписавшийся Тис: «Тов. Фриче, кажется, всё же слишком серьёзно отнёсся к выступлению глашатаев новых эстетических ценностей. Видеть в этом случайно увидевшем свет коленце молодых людей симптомы литературного одичаниязначит оказывать им слишком много чести».
И далее: «Предприимчивые молодые люди влезают на стол с ногами и пытаются всучить с фальшивой маркой левизны всякую десятисортную дрянь»
Одичание, оглупление, десятисортная дрянь
Есенина поругивали и прежде; но чтобы с подобным остервенением да ещё в большевистской прессе? Это был новый опыт.
Уже 22 февраля Фриче, мучимый критическим зудом, в тех же «Вечерних известиях Моссовета» публикует продолжение: «Поместив манифест имажинистов редакция Советской страны обнаружила полную неспособность защититься от той пыли, которые ей пустили в глаза приютившиеся под её крылышком, с позволения сказать, поэты»
В своём материале критик назовёт имажинистов «жонглёрами» и «самозванцами».
Как будто у него ложечки серебряные украли.
Поэтов, однако, не увели в околоток, как явно желал товарищ Фриче; напротив, в литературных кругах пошли слухи, что нарком Луначарский собирается снарядить «литературный поезд» по городам и весям России, чтобы ознакомить советских читателей с новейшей литературой, и пригласить туда имажинистов.
«вот список лекторов, которые с этим литературным поездом отправляются в народ, перечислял, подрагивая от брезгливости, Фриче. Сергей Есенин, Рюрик Ивнев, Василий Каменский, Анатолий Мариенгоф, Иван Рукавишников, Вадим Шершеневич, Георгий Якулов».
Помимо футуриста Каменского и старейшего поэта Рукавишникова в списке действительно числились одни имажинисты, включая художника Якулова.
«Я снова и снова перечитываю этот список, пишет Фриче, я глазам своим не верю. Что это? Насмешка?! Издевательство над рабоче-крестьянской массой?! <> Кому нужны эти непростительно-молодые крикуны, прежде служившие врагам нашим»
При вёрстке газеты Фриче потребовал слово «служившие» набрать жирным шрифтоми по факту получился безапелляционный донос. Официально красный террор был прекращён ещё 6 ноября 1918-го, но служба врагу по-прежнему могла трактоваться вполне однозначно.
Что при этом Фриче конкретно имел в виду, кто именно из числа имажинистов «служил врагам» и каким образомвопрос открытый.
Мариенгоф ни в чём таком замечен не был.
Ивнев петроградскую юность провёл в кругах, где вращались в основном нынешние отъявленные контрреволюционеры, однако инкриминировать ему было нечего.
Шершеневич же публично не принял большевизм Блока, Маяковского и «левые» симпатии Северянина; в статье «Вдруг революционные», опубликованной 28 марта 1918 года, он подробно объяснял свою позицию. Несколькими днями позже в «Открытом письме Рюрику Ивневу» Шершеневич резюмировал: «Мне приходится иногда быть не только поэтом, но и глубоко потрясённым гражданином изнасилованной России».
Признания симптоматичные.
Есенин, в свою очередь, мог подумать, что и до Фриче доходили слухи о его связях и выступлениях при царском дворе.
Несмотря на критику и небезупречность репутации, имажинисты не отступали.
Быть может, поначалу они надеялись на свои знакомства: Ивнев некоторое время был секретарём Луначарского, Шершеневич работал в отделе изобразительных искусств (ИЗО) Наркомпроса, Мариенгоф трудился литературным секретарём издательства ВЦИК, и даже Есенин, заполняя анкеты, в графе «работа» писал, хотя и без весомых на то оснований: «Известия ВЦИК».
На самом деле все эти минимальные, секретарские привязки особой роли не игралипри желании имажинистов могли запретить в один день.
* * *
Шершеневич в своих мемуарах «Великолепный очевидец» пишет, что если футуристы хотели служить новому строю «подсобно», то имажинисты«жречески».
Это совсем другая ставка!
Футуристы были согласны раскрашивать плакаты и придумывать вывески, а имажинисты видели себя жрецами большевизма.
Недолго и без особых, как показалось имажинистам, успехов пообивавшись в Наркомпросе, они решили, что просить и побираться не будут, но займут авангардные позиции и уже оттуда спросят: «Ну что, власть, ещё не пожалела, что не приняла нас сразу?»
Полным составом группа имажинистов вошла в редакционную коллегию анархистского журнала «Жизнь и творчество русской молодёжи»единственного на тот момент в России иллюстрированного еженедельника, к тому же имевшего отделения и агентства по всей стране.
В журнальной рубрике «Анархо-искусство» публиковалась в основном их весёлая компания.
Там же, в статье «Искусство и государство» в 2829 от 13 апреля 1919 года, Шершеневич декларировал:
«Мыимажинистыгруппа анархического искусствас самого начала не заигрывали со слоновьей нежностью ни с термином, что мы пролетарское творчество, не становились на задние лапки перед государством.
Государство нас не признаёт, и слава богу!
Мы открыто кидаем свой лозунг: Долой государство! Да здравствует отделение государства от искусства! <>