Кажется, она уже знала, чего хочет.
Зато Свирская, присмотревшись к происходящему, вдруг отказалась ехать, то ли предпочтя партийную работу, то ли догадавшись, что её зовут просто за компанию, в то время как оба поэта смотреть будут мимо неё. Женщины в этом смысле более чутки.
Не то что несчастный Алексей.
* * *
Есенин с Клюевым выступают на митингах, ищут себе применения, ждут, когда их позовутно кто? и куда?
В апреле, 13-го числа«Вечер свободной поэзии»; Есенин читает «Марфу Посадницу», которая несколько дней назад была, наконец, опубликована в «Деле народа».
Что делал он у эсеров, первым лучше всех понял всё тот же Ходасевич, но уже в эмиграции. В 1926 году Ходасевич расскажет: «Уже пишучи патриотические стихи и читая их в Царском, он в той или иной мере был близок к эсерам. Недаром, уверяя, будто отказался воспеть императора, он говорит, что искал поддержки в ИвановеРазумнике. Но дело всё в том, что Есенин не двурушничал, не страховал свою личную карьеру и там, и здесь, а вполне последовательно держался клюевской тактики. Ему просто было безразлично, откуда пойдёт революция, сверху или снизу. Он знал, что в последнюю минуту примкнёт к тем, кто первый подожжёт Россию; ждал, что из этого пламени фениксом, жаром-птицею возлетит мужицкая Русь. После февраля он очутился в рядах эсеров. После раскола эсеров на правых и левыхв рядах левых, там, где крайнее с теми, у кого в руках, как ему казалось, больше горючего материала. Программные различия были ему не важны, да, вероятно, и мало известны. Революция для него была лишь прологом гораздо более значительных событий».
Ходасевич разве что подбирает слова чуть более резкие, чем стоило бы. Едва ли Есенин желал «пустить красного петуха»он ратовал за великое обновление.
В апреле 1917-го Есенин пишет первую из цикла революционных «маленьких поэм»«Певущий зов». Она преисполнена невиданного миролюбия:
Радуйтесь!
Земля предстала
Новой купели!
Догорели
Синие метели,
И змея потеряла
Жало
Есенин проповедует, что кончилось время «кровожадного витязя»:
Не хочу твоей победы,
Дани мне не надо!
Все мыяблони и вишни
Голубого сада.
Все мыгроздья винограда
Золотого лета,
До кончины всем нам хватит
И тепла, и света!..
Есенин весь в ожидании благодати. Какие уж тут «поджоги»
Даже противникане военного, но духовногов этой поэме он себе выбрал совершенно неожиданного:
Сгинь ты, а́нглийское юдо,
Расплещися по морям!
Наше северное чудо
Не постичь твоим сынам!
Не познать тебе Фавора,
Не расслышать тайный зов!
Отуманенного взора
На устах твоих покров.
Но знайте,
Спящие глубоко:
Она загорелась,
Звезда Востока!..
Причём поначалу «юдо» было «железное», но поэт решил уточнить его «национальную принадлежность».
Едва ли здесь можно вести речь об англофобии Есенинав Англии он не был и окажется позже только проездом. Тут иное: Англия для негосимвол западничества и вообще всего чуждого.
Англия тогда была союзницей России в противостоянии с Германией. Но для Есенина война уже закончилась, он об иных противостояниях мыслил.
«Звезда Востока» загорелась, конечно же, над Россией, онаВосток. Антизапад, антианглия, антиевропа.
Всё упрямей, всё напрасней
Ловит рот твой темноту.
Нет, не дашь ты правды в яслях
Твоему сказать Христу!..
обличает Есенин Англию, не столько реальную, сколько метафорическую, какую-то особую, заслуживающую обличения, несколькими строками ниже именуемую «Содомом».
В течение как минимум сотни последующих лет эти строки Есенина могли казаться горячечным постфевральским бредом; но на новом витке истории в них приходится удивлённо вглядываться.
Следующая поэма революционного цикла«Товарищ»написана в марте 1917-го.
В ней, за год до появления «Двенадцати» Блока и поэмы Белого «Христос воскрес», в революционную Россию является Христосв образе младенца. Знаменательно, что в поэме он назван и Исус, и Иисус, то есть используется и новая форма имени, и старообрядческая. Иисус он, согласно Есенину, в младенчестве, а как БогочеловекИсус.
В «Товарище» младенца Иисуса во время расстрела на Марсовом поле убивает пуля.
«Слушайте: / Больше нет воскресения!»пишет Есенин; однако завершает поэму так:
Но спокойно звенит
За окном,
То погаснув, то вспыхнув
Снова,
Железное
Слово:
«Рре-эс-пу-у-ублика!»
Освобождение человечествавот воскресение.
Спустя год эта «маленькая поэма» станет очень востребованной: её будут читать на сотнях площадок по всей стране, и многочисленные артисты начнут соревноваться в её исполнении.
В революционных поэмах Есенина присутствует ощущение весенней сумятицы, веры в невозможное, будто ветром раскрытых страниц Библии, начинающегося ледохода, солнцапоэт будто хватает слова и блики на лету.
Но то, что у него, в едва ли не первой русской революционной поэме, убивают младенца Христа, говорит о многом.
И, наконец, ещё одно: Есенин, который мог целую жизнь окормляться вокруг своей крестьянскойсовершенной и поразительнойлирики, неожиданно совершил радикальный слом творческой манеры.
Вместо «Ой, купало, ой, купало, / Погорают мох и пни», табунов, Танюши, которой нет краше в селе, покосовявились библейские, космические, политические метафоры, разностопная строфика, совершенно иной, многократно обогащённый словарь, новая, явственно предвещающая имажинизм, образность. Он словно бы бежал по лугу и вдруг, раскинув крылья, западая то в одну сторону, то в другую, ничего поначалу не разбираяни пути, ни земли, ни занебесья, полетел. И, жмурясь на ветру, увидел своё отчее полесверху. И всё предстало иным.
Полю не было предела. Оно теперь уходило куда-то не за горизонт, а за край человеческой истории.
* * *
Перед самой революциейочень вовремяИванов-Разумник задумал альманах «Скифы».
На мысль о древнем воинственном народе, обитавшем меж Доном и Днепром, как о прямых предках русских, Иванов-Разумник набрёл, читая Александра Герцена, который однажды написал: «Я, как настоящий скиф, с радостью вижу, как разваливается старый мир, и думаю, что наше призваниевозвещать ему его близкую кончину».
В 1917-м это перестало быть пророчеством и обернулось действительностью.
Вокруг «скифского» движения объединились литераторы, большинство которых вскоре примет большевиков, что закономерно: с одной стороны, Брюсов и Белый, с другойКлюев, Ганин, Орешин, Есенин, зазывавший туда ещё и Ширяевца.
Также к «скифству» были близки прозаики Алексей Ремизов, Михаил Пришвин и Ольга Форш.
Оформлением их сборников будет заниматься художник Кузьма Петров-Водкин.
«Скифский манифест» гласил: «То, о чём ещё недавно мы могли лишь в мечтах молчаливых, затаённых мечтах думатьстало к осуществлению как властная, всеобщая задача дня. К самым заветным целям мы сразу, неукротимым движением продвинулись на пролёт стрелы, на прямой удар. Наше время настало»
Есенин осмысленно воспринимал «скифство» как антитезу западничеству.
В июне 1917 года он писал Ширяевцу: «Мы ведь скифы, принявшие глазами Андрея Рублёва Византию и писания Козьмы Индикоплова, поверием наших бабок, что земля на трёх китах стоит, а они все романцы, брат, все западники. Им нужна Америка, а нам в Жигулях песня да костёр Стеньки Разина».
В этой есенинской цитате с прозорливостью, вызывающей почти болезненные ощущения, выявлено идеологическое противостояние, так или иначе, на век вперёд.
Постепенное принятие революции в случае Алексея Толстого, Вячеслава Шишкова, Алексея Чапыгина, Велимира Хлебникова, Василия Каменского, так или иначе, имело в основании «скифскую» подкладку.
Исторические скифы были для всех вышеназванных, скорее, метафорой. Скифская удаль и свободолюбие чаще всего ассоциировались с русским казачеством, обитавшим в тех же географических пределах. Посему упомянутый Есениным «костёр Стеньки Разина» не случаен. Скифское наследство проросло в бунтарской истории, богато опоэтизированной народом.