Помолчите, вам предоставят слово позже.
Но и позже никто этого слова не предоставил. Я утешала себя тем, что если бы и предоставил, это ничего бы не изменило.
Я, конечно, до последнего момента ожидала каких-то действий от адвоката, но он так и не проявил себя. Не говорил ничего, не заступался, не протестовал, как это показывают в кино. Его заключительное слово было каким-то смазанным, коротким, вынужденным.
Нам, обвиняемым, наконец, тоже предоставили последнее слово, но я, чувствуя всю его бесполезность, отказалась. Брат наоборот хотел выступить, но ему слова не дали почему-то. Нервы не выдерживали, хотелось как можно скорей покончить с фарсом. Хотелось получить приговор. И как бы я ни разочаровалась в системе, но до последнего момента надеялась на чудо. На справедливость и высшие силы. Не могла же моя жизнь закончиться в этом зале суда?
Оглашение приговора оказалось очень длительным. Никто не говорил: виновенневиновен. Нет, суд стоя (стояли и мы конечно) зачитал полностью обвинение, пояснение, что он установил в зале суда. И хоть читалось это все речитативом, без интонаций и выражений, а слова проглатывались, все равно чтение это заняло минут двадцать-тридцать. Под конец устала и сама судья, а мы перестали вслушиваться в ее слова. Поэтому когда она произнесла финальные фразы, определяющие нашу дальнейшую судьбу, я их почти не разобрала. Удивленно повернулась к брату и по расстроенному выражению его лица поняла, что все же приговор был не в нашу пользу. Я все еще недоуменно водила головой из стороны в сторону, а судья уже гордо удалилась. Начался гомон, и до меня, наконец, донесли суть приговора:
Пять лет и один месяц с отбыванием в ИТК (исполнительно-трудовой колонии) общего режима.
А один месяц тут при чем? не понимала я.
Адвокат куда-то ретировался.
А мне дали четыре года, сказал брат, за что?
За то, что поругался с мужиком на остановке. И повстречал отряд УБОП, я пыталась улыбаться, хотя все равно не понимала сути приговора. Не понимала, как могли моему брату дать четыре года ни за что. Ну ладно я, пусть это можно было трактовать как превышение самообороны, но ему-то за что?
Что это за месяц в довесок? вновь спросила я.
Понятия не имею, ответил брат.
Сейчас вроде амнистия есть до пяти лет, вмешался в разговор охранник, потом глянув на моего брата, добавил, может, только для женщин
У меня отвалилась челюсть. Какая циничность! Она посчитала, что пяти лет для меня будет недостаточно, а вот этот месяц исправит окончательно. Внесет свою лепту. Такого приговора еще не бывало. Даже сам конвойный был удивлен, поэтому и подсказал.
Кто-то говорил что-то утешительное, но я не разбирала слов. Людей выводили из зала суда, кто-то плакал, охрана сочувственно улыбалась. Сам зал суда, и люди, и предметы стали невероятно яркими, словно ненастоящими, голова кружилась, меня затошнило и закачало. Думаю, это было предобморочное состояние, но мне не посчастливилось забыться. Хотелось орать на кого-то, найти виноватых, выплюнуть им в лицо обвинения, но и с этим пришлось остаться наедине.
Все разошлись по домам, по своим делам, к привычной жизни. Для нас же теперь жизнь становилась другой. Уже без надежды и без веры в завтрашний день. Я храбрилась, не хотела показать никому, что расстроена, но на душе был камень. Я не знала, как бороться с этим и впервые за много месяцев мечтала остаться одна. Мечтала пореветь. Плакать на глазах у людей я не могла, до сих пор так и не научилась. Но как назло одна я не оставалась: сновала охрана, потом машина, переполненный бокс.
Я попала в страшный сон, который не дал мне раскиснуть окончательно. Когда меня привезли назад в СИЗО и запихнули в бокс, я остолбенела. Там было около двадцати женщин, сумки высились до потолка. Они с яростью глянули на меня, и я понимала почему. Как в помещении два на два могла поместиться такая толпа, могут понять только люди, ездящие в троллейбусах в час пик. Воздух сюда не поступал вообще, бочка с мочой занимала половину бокса. Я претендовала на пространство и воздух, поэтому была ненавистна. Почти все молчали, потому что переговариваться не было сил. Знакомых лиц я не встретила. Это были женщины, которых привезли этапом из Джанкоя.
Подследственных со всего Крыма содержали в Симферопольском СИЗО, а на допросы и суды они ездили в свои родные города. Затем возвращались назад. Я не была знакома с системой этапирования, ведь была местной. В этом кошмаре, где происходила борьба за глоток кислорода, думать о своей несчастной участи я не могла. Здесь стоял вопрос выживания. Многим становилось плохо до обморока, но никто естественно на помощь не приходил.
Спустя пару часов дверь боксика наконец распахнулась, запуская внутрь спасительный кислород. Охранник забрал меня, и дверь тут же захлопнулась. Джанкойский этап разводили поздно вечером. Почему сложилась такая система, я не знаю. Я всегда думала, что и приезжают они поздно вечером. Оказывается, нетсидят несколько часов, ожидая отправки в камеры. Как это трактовать? Почему так происходит? Еще раз подчеркнуть наше зависимое положение? Унизить? Или в этом проявлялась просто внутренняя неорганизованность? Может, дело было просто в нехватке людей? Или в лени? Я не знаю.
Я шла, счастливая, по коридору за знакомым мне конвойным, который угрюмо поглядывал на меня. Счастливая была от того, что убралась из бокса, где было нестерпимо плохо, теперь я шла по прохладному коридору, к родным лицам, где, наконец, смогу выплакаться. В основном наши провожатые были неплохими людьми, и весть о моем приговоре уже облетела всех. Поэтому он не шутил и не разговаривал со мной. А я мечтала только прийти к себе в камеру и излить душу. Поплакать вволю, пожаловаться Жене. Но когда мы вошли в знакомый коридор, охранник повернул не направо, как обычно, а налево.
Моя же камера налево, нарушила я тишину.
Теперь уже нет. Тебя же осудили, теперь ты будешь в «осужденке».
Я даже не попрощаюсь?
Он только угрюмо глянул на меня исподлобья, посчитав вопрос риторическим. Я шла как громом пораженная. К одной неприятной новости прибавилась еще одна. Теперь я уж и не была уверена, какая из них страшней. В теории везде конечно было одинаково, но осваиваться сейчас в новой камере с новыми людьми, правилами и распорядком, ой как не хотелось. Мы шли довольно долго, в самый конец длиннющего коридора, потом свернули за угол и прошли еще немного. Оказались перед дверью самой дальней торцевой камеры. Охранник равнодушно, как и всегда, пнул дверь и открыл ее.
Все повторялось. Лениво повернутые на меня головы, никому ни до чего нет дела. Конечно, мне не было так страшно как в первый раз, но некий барьер в общении все равно присутствовал. Думаю, что это я сама такая, потому что я столько раз наблюдала за новенькими, которые не испытывали вообще никакого дискомфорта при знакомстве с посторонними людьми. Тут же заводили разговор, находили темы и шутили. Особенно это было свойственно простым деревенским девчонкам. Они воспринимали весь мир и происходящее с ними намного проще. В этом была некая двоякость. С одной стороны, может и к лучшему не кичиться и не молчать угрюмо, а общаться и не бояться задавать вопросы. С другой стороныможно своим бестактным поведением нарваться на неприятности. Конечно, всегда хорошо выбирать золотую середину, проявлять такт и уважение к окружающим. Но это дано далеко не всем, а только обладательницам жизненного опыта и врожденной интуиции.
Я зашла в камеру. На меня вообще никто не обращал внимания.
Где смотрящая? спросила я первую попавшуюся женщину.
Она лениво ткнула пальцем куда-то за спину.
Камера эта была намного просторней моей. Во-первых, она была намного больше и светлее, за счет нескольких лампочек. Во-вторых, нары здесь были только двухъярусные, и это давало видимость дополнительного пространства. Был виден потолок, и мне это показалось волшебством. Нары тоже стояли не так плотно, места у стола было намного больше, и вообще эта камера походила на палату в захудалой больнице.
У окна (везде это оставалось самым привилегированным местом) лежала старуха. Она спала, и я в нерешительности остановилась. Не станешь же ее будить. В тюрьме было основное правило: «Сонэто святое. Зэк спит, срок идет». Будить спящего заключенногогрех. К тому же такую старую женщину. Ее ноги были полностью изъедены варикозом в очень запущенной степени, и вообще вид оставлял желать лучшего. За что она могла сюда попасть, ведь по ней видно, что она еле жива?